Letter 4715

Date	28 June/10 July 1892
Addressed to	Aleksandr Ziloti
Where written	Vichy
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3040)
Publication	Александр Ильич Зилоти, 1863–1945. Воспоминания и письма (1963), p. 137–138 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XVI-Б (1979), p. 120

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

10 juillet/28 июня Милый дружок мой Саша! Если мои письма доставляют тебе удовольствие и пользу, то могу тебя уверить, что и твои действуют на меня в высшей степени благотворно. И в строках их, и между строками я читаю ту несомненную и приятную для меня истину, что имею в тебе настоящего, чистопробного друга, на которого могу всегда опереться, как на гранитную скалу, и в счастье, и в несчастье. Доживаем с Бобом третью неделю нашего искуса, и я не могу тебе выразить, с каким нетерпением мы оба ожидаем конца этой нестерпимо-пустой и скучной жизни. Впрочем, я убеждён, что леченье принесёт пользу и мне, и, главное, Бобу, который, как оказывается, очень серьёзно нездоров, если взять во внимание его юность. За все время пребывания в Виши я не написал ни единой строчки и даже ни малейшего поползновения к сочинению не имею. Чувствую, что крантик, который теперь закрылся, отвернётся только когда приеду в нашу милую, обожаемую, несмотря на все пакости, Россию. Мне кажется, что иначе и быть не может. Художник-исполнитель может хоть целые десятилетия проживать вдали от родины; но художник по части творчества может с успехом действовать только на родине. Думаю, что если бы г. Хорламов жил в России, то из него вышло бы нечто большее, чем портретист. Теперь же он уподобляется цветку, оторванному от корней и почвы и пересаженному из земли в красивую вазу с водой. Такой цветок может несколько дней просуществовать искусственно, — но настоящей жизнью жить уже никогда не будет. Курьёзнее же всего (это чисто русская особенность), что цветок — Хорламов считает жизнь в вазе величайшим блаженством, а жизнь нормальную — бедствием. Ах, черт его побери — не могу я забыть этой возмутительной, цинической фразы, помнишь, у Escoffier!... Теперь, голубчик, напиши мне уже в Клин, где я надеюсь быть около 10-го июля и остаться до конца августа. Портрет пришлю Леману (коему передай мой дружеский привет) из Петербурга. Засим крепко тебя обнимаю. Целую ручки Веры. Твой, П. Чайковский Про Паню лучше ничего не напишу, чтобы не вышло брани.

10 July/28 June My dear friend Sasha! If my letters are pleasant and useful for you, then I can assure you that yours also have an extremely beneficial effect upon me. Both in their lines, and between them, I read that undoubted and welcome truth for me, that in you I have a true, unalloyed friend, on whom I can always lean, like a granite rock, both in happiness and in misfortune. Bob and I are living through the third week of our ordeal, and I cannot express to you the impatience with which we are both awaiting the end of this unbearably empty and tedious life. However, I am convinced that the treatment will be of benefit to both me, and most importantly, to Bob, who turns out to be seriously unwell, if you take his young age into consideration. Throughout my stay in Vichy, I have not written a single line nor even had the slightest inclination towards composition. I feel that the tap, which is now shut off, will only turn back on when I come to our dear, beloved Russia, all the dirty tricks notwithstanding. It seems to me that it cannot be otherwise. A performing artist can live away from his homeland for whole decades; but an artist in terms of creativity can only operate successfully in his homeland. I think that if Mr Khorlamov had lived in Russia, he would have become something more than a portrait painter. Now he is like a flower, torn from its roots and soil, and transplanted from the ground into a beautiful vase with water. Such a flower can be sustained artificially for several days — but it will never be living a true life again. The most curious thing of all (a purely Russian peculiarity) is that the flower — Khorlamov, considers life in a vase to be the greatest bliss, and normal life to be a disaster. Oh, to hell with him — I cannot forget this outrageous, cynical phrase, you remember, by Escoffier...! Now, golubchik, write to me in Klin, where I hope to be around 10th July and stay until the end of August. I shall send the portrait to Lehman (to whom please convey my friendly greetings) from Petersburg. Whereupon, I hug you warmly. I kiss Vera's hands. Yours, P. Tchaikovsky I had better not write anything about Panya, lest it comes out as abuse.