Letter 716

Date	2/14 January 1878
Addressed to	Sergey Taneyev
Where written	San Remo
Language	Russian
Autograph Location	Moscow: Russian State Archive of Literature and Art (ф. 880)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 78–82 Письма П. И. Чайковского и С. И. Танеева (1874-1893) [1916], p. 17–20 П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 23–25 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 20–23

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Luis Sundkvist

San-Remo 2/14 янв[аря] 1878 г[ода] (Pension Joly) Благодарствуйте, Серёжа, и за милое письмо и за вчерашнюю телеграмму, которая доставила мне очень большое удовольствие, — и это не фраза. Я стал очень недоверчив, очень склонен сомневаться в дружбе людей, ценимых мною, и всякое доказательство противоположного радует меня до крайности. Спасибо Вам и милым Масловым. С какой завистью я думал вчера о Вашем милом кружке, и как бы мне приятно было побыть немножко хоть с Вами! Увы! до этого далеко. Раньше будущей осени не придётся мне ни видеть Вас, ни послушать, как-то Вы стали играть, ни посмотреть на Ваши партитуры. Очень, очень любопытен я знать, что Вы там натворили. Я не вполне доверяю суждению Рубинштейна. Он очень часто изменял своё мнение о той или другой вещи после ближайшего знакомства. Что касается Вас, то относительно себя самого Вы ужасный пессимист. Что, кабы Вы решились разориться и выслать мне партитуру по почте? Очень может быть, что Вы правы, говоря, что моя опера не сценична. Но я Вам на это отвечу, что мне на несценичность плевать. Факт, что у меня нет сценической жилки, давно признан, и я теперь мало об этом сокрушаюсь. Несценично, так не ставьте и не играйте. Я написал эту оперу потому, что в один прекрасный день мне с невыразимою силою захотелось положить на музыку всё, что в «Онегине» просится на музыку. Я это и сделал, как мог. Я работал с неописанным увлечением и наслаждением, мало заботясь о том, есть ли движение, эффекты и т. д. Плевать мне на эффекты. Да и что такое эффекты! Если Вы их находите, например, в какой-нибудь «Аиде», то я Вас уверяю, что ни за какие богатства в мире я не мог бы теперь написать оперу с подобным сюжетом, ибо мне нужны люди, а не куклы; я охотно примусь за всякую оперу, где хотя и без сильных и неожиданных эффектов, но существа, подобные мне, испытывают ощущения, мною тоже испытанные и понимаемые. Ощущений египетской принцессы, фараона, какого-то бешеного нубийца я не знаю, не понимаю. Какой-то инстинкт подсказывает мне, что эти люди должны были двигаться, говорить, чувствовать, а следовательно, и выражать свои чувства совсем как-то особенно, не так, как мы. Поэтому моя музыка, пропитанная, помимо моей воли, шуманизмом, вагнеризмом, шопенизмом, глинкизмом, берлиозизмом и всякими другими новейшими измами, будет вязаться с действующими лицами «Аиды», как изящные, галантерейные речи героев Расина, говорящих друг с другом на вы, вяжутся с представлением о настоящем Оресте, настоящей Андромахе и т. д. Это будет ложь. И эта-то ложь мне противна. Впрочем, я пожинаю плоды своей недостаточной начитанности. Знай я более литературы всяких родов, я бы, конечно, нашёл что-нибудь подходящее для моих вкусов и в то же время сценичное. К сожалению, я не умею найти сам ничего и не встречаю людей, которые могли бы натолкнуть меня на такой сюжет, как, например, «Carmen» Bizet, — одна из прелестнейших опер нашего времени. Вы спросите, да чего же мне нужно? Извольте, скажу. Мне нужно, чтобы не было царей, цариц, народных бунтов, битв, маршей, словом, всего того, что составляет атрибут grand opéra. Я ищу интимной, но сильной драмы, основанной на конфликте положений, мною испытанных или виденных, могущих задеть меня за живое. Я непрочь также от фантастического элемента, ибо тут нечем стесняться и простору фантазии нет границ. Я, кажется, неясно выражаюсь. Ну, словом, Аида так далека от меня, я так мало трогаюсь её несчастною любовью к Радамесу, которого тоже не могу себе представить, что моя музыка не будет прочувствована, как того требует всякая хорошая музыка. Недавно я видел в Генуе «Африканку». Какая несчастная эта африканка! И рабство-то, и темницу, и смерть под ядовитым деревом, и торжество соперницы в предсмертные минуты приходится ей испытать, — и всё-таки мне её нисколько не жаль. А между тем есть эффекты, есть корабль, драки, всякая штука! Ну и чёрт с ними, с этими эффектами. Относительно Вашего замечания, что Татьяна не сразу влюбляется в Онегина, скажу, что Вы ошибаетесь. Именно сразу «Ты лишь вошёл, — я вдруг узнала, вся обомлела, запылала!..» Ведь она влюбляется в Онегина не потому, что он такой или другой; ей не нужно узнавать его, чтоб полюбить. Ещё до его прихода она уж влюблена в неопределённого героя своего романа. Онегину стоило показаться, чтоб она тотчас же снабдила его всеми качествами своего идеала и перенесла на живого человека любовь, которую питала к детищу своего распалённого романами воображения. Опера «Онегин» никогда не будет пользоваться успехом, я это наперёд знаю. Никогда я не найду артистов, могущих хотя приблизительно отвечать моим требованиям. Казёнщина, рутина наших больших сцен, бессмыслица постановки, система держать инвалидов, не давая хода молодым, всё это делает мою оперу почти невозможною на сцене. Представьте себе Орлова или Додонова в роли Ленского, или Александрову, даже Люценко в Татьяне, Фюрера или даже Мельникова в Онегине. Смешно и жалко! Гораздо охотнее я бы отдал эту оперу на сцену консерватории, и этого я даже желаю. Здесь, по крайней мере, не будет пошлой рутины казённых театров и этих омерзительных инвалидов и инвалидок. Притом же консерватория даёт свои представления как бы частным образом, en petit comité. Это более идёт к моему скромному произведению, которого я даже не назову оперой, если оно будет печататься. Я назову его: лирические сцены, или что-нибудь вроде этого. Да, это опера, лишённая будущности, я это знал, когда писал её, и тем не менее написал, кончу и пущу в свет, если Юргенсон согласится печатать. Я не только не буду хлопотать, чтоб её ставили в Мариинском театре, я буду по возможности противиться этому. Я написал её потому, что повиновался непобедимому внутреннему влечению. Уверяю Вас, что только под этим условием следует писать оперы. Думать об эффектах и заботиться о сценичности нужно только до некоторой степени. Иначе это будет эффектно, занятно, пожалуй, красиво и интересно, но не увлекательно, не живо. Если моё увлечение сюжетом «Онегина» свидетельствует о моей ограниченности, тупости, о моём невежестве и незнакомстве со сценическими условиями, то это очень жаль, но, по крайней мере, то, что я написал, в буквальном смысле вылилось из меня, а не выдумано, не вымучено. Довольно об «Онегине». Поговорю с Вами о новом моём труде, 4-ой симфонии, которая теперь уже должна быть в Москве. Что-то Вы скажете об ней? Я очень дорожу Вашим мнением и немножко боюсь Вашего приговора. Зато я знаю, что Вы безусловно правдивы, и это заставляет меня особенно ценить Ваше мнение. У меня есть одна мечта, одно горячее желание, которое я не смею Вам выразить, ибо боюсь, что поступаю неделикатно. Вам нужно писать и играть для себя и некогда тратить время на... аранжировки. Есть два человека в Москве и вообще в мире, которым я бы доверился вполне относительно аранжировки в четыре руки этой симфонии. Один из них Клиндворт, а другой некто, живущий в Обуховском переулке. Охотнее, однакож, я бы обратился к последнему, если б это было не неделикатно. Пожалуйста, не стесняйтесь отказывать. Но если да, то я с радости готов буду изрядно высоко подпрыгнуть, несмотря на то, что при моей тучности оно не особенно удобно. О себе писать Вам много нечего. Хандрю, подчас очень сильно, работаю по мере сил, гуляю среди очень роскошной, но несколько раздражающей по своей ослепительности природы, вспоминаю. Уже я теперь доехал до той станции, когда ехать осталось, вероятно, немного, а конечный пункт прелести особенной не представляет. Единственная отрада погружаться в прошлое. Стар я стал, Серёжа! Я ни о чём не мечтаю, ни к чему не стремлюсь, я доживаю жизнь. Весьма сомнительно также, чтоб я стал что-нибудь писать. Я дописываю всё, что было начато, — и только. На новое решительно нехватает пороху. Впрочем, я болен. Я отказался от делегатства на Выставке. Ну его, Ваш Париж. Теперь мне Царёвококшайск милее Парижа. Я ищу «свободы и покоя». Пожалуйста, поблагодарите мамашу за память обо мне. Всем Масловым искренние приветствия. Ваш П. Чайковский

San Remo 2/14 January 1878 (Pension Joly) Thank you, Serezha, both for your sweet letter and for yesterday's telegram, which afforded me great pleasure — this is no empty phrase . I have become very mistrustful, very inclined to doubt the friendship of people whom I value, and every proof of the contrary makes me extremely glad. I thank you and the dear Maslovs. With what envy I thought yesterday about your dear circle, and how agreeable it would be for me if I were able to be with you for a bit! Alas! that is a long way off. I won't get to see you before next autumn, nor to hear how you are now playing nor to look through your scores. I am very, very curious to know what you have been getting up to over there. I don't fully trust Rubinstein's judgement. He has very often changed his opinion about this or that work after getting to know it better. As far as you are concerned, you are a terrible pessimist with regard to yourself. Listen, what if you were to ruin yourself and send me the score by post? It may very well be that you are right in saying that my opera is not effective on the stage . But to this I should like to reply that I don't give a damn about its ineffectiveness on the stage. The fact that I don't have a dramatic vein has long since been recognized, and it is something I don't fret much over now. If it's ineffective, well don't stage it then and don't play it. I wrote this opera because one fine day I felt an inexpressible urge to set to music everything in "Onegin" that is just asking to be turned into music. This I did as best as I could. I worked on the opera with an indescribable enthusiasm and pleasure, not worrying too much as to whether it had action, effects etc. I spit on effects. Besides, what are effects anyway?! If you can find these, for example, in some old "Aida", then I must assure you that not for any riches in the world would I now be able to write an opera with such a plot, because I need people, not puppets. I will gladly tackle any opera [subject] in which, even if it did not have any powerful and unexpected effects, I should find beings like me, experiencing emotions which I too have experienced and can understand. The emotions of an Egyptian princess, of Pharaoh, of some frantic Nubian, I do not know or understand. Some instinct tells me that these people must have moved, spoken, felt, and, consequently, expressed their feelings in a very peculiar manner — not as we do. That is why my music, which, in spite of myself, is suffused with Schumannism, Wagnerism, Chopinism, Glinkaism, Berliozism, and all the other isms of our time, would fit the characters of "Aida" about just as well as the graceful, urbane speeches of Racine's heroes, who address one another as Vous, correspond to one's notion of the real Orestes, the real Andromache etc. It would be false, and such falsehood is loathsome to me. However, I am reaping the fruits of my own insufficiently wide reading. If I had a greater knowledge of literature of various genres, I would of course be able to find something suitable for my tastes and at the same time effective on the stage. Unfortunately, I can't find anything myself and I haven't come across people who could point me to such a subject as Bizet's "Carmen", for instance, which is one of the most delightful operas of our times. You may be wondering what I'm looking for. Well, I'll tell you. What I need is something without any kings or queens, without any popular revolts, battles, marches — in short, without all those attributes of grand opéra. I am looking for an intimate but powerful drama, based on a conflict of situations which I have experienced or witnessed myself, and which are able to touch me to the quick. I am not averse even to have some fantastic element, since there is no need to restrain oneself then, and one can give free rein to one's imagination. I suppose, though, I'm not making myself quite clear. Well, in short, Aida is so remote from me, I am moved so little by her unhappy love for Radames, whom I likewise cannot picture to myself, that my music would not be heart-felt, as is necessary for all good music. I recently saw [Meyerbeer]]'s] "L'Africaine" in Genoa. How wretched this poor African Girl is! She has to endure slavery, imprisonment, death under a poisoned tree, and the triumph of her rival as she is dying — and yet I don't feel sorry for her in the least. But of course there you have plenty of effects: a ship, fighting scenes, you name it! Well, I say to hell with them, to hell with these effects! With regard to your remark that Tatyana [in Pushkin's novel] does not fall in love with Onegin at once, I must say that you are mistaken . For it does happen at once: "No sooner had you entered, than I knew it, I was stunned, I was all ablaze!.." You see, she falls in love with Onegin not because he has these or those qualities; she does not need to get to know him in order to fall in love. Already before his arrival she was in love with the vague hero of her novel. Onegin had only to make his appearance for her to endow him immediately with all the qualities of her ideal and transfer onto a living being the love which she had felt for the product of her imagination, inflamed as it was by novels. The opera "Onegin" will never enjoy success — that I know in advance. I shall never find the artists who could, even just approximately, meet my requirements. The conventionalism and routine of our big theatres, their nonsensical staging practices, the system they have of keeping on invalids and not giving young [singers] a chance — all this renders my opera almost impossible on the stage. Just imagine Orlov or Dodonov in the role of Lensky, or Aleksandrova, even Lyutsenko , as Tatyana, or Fyurer , or even Melnikov, as Onegin. It would be ridiculous and lamentable! I would much rather hand over this opera for the stage of the Conservatory, and in fact this is what I wish. For there at least we won't have the banal routine of the state theatres and those loathsome invalids, male and female. Moreover, the Conservatory puts on its performances as private events, as it were, "en petit comité". That is more suitable for my modest work, which I will not even call an opera if it is ever published. I shall call it lyrical scenes or something like that. Yes, this is an opera without any prospects; I knew this when I was writing it, and still I wrote it and intend to complete it and publish it if Jurgenson agrees to have it printed. Not only will I not make any efforts to get the opera staged at the Mariinsky Theatre, but I will even resist this as far as possible. I wrote it because I was obeying an irresistible inner attraction. I assure you that it is only under this condition that one should write operas. As for thinking about effects and worrying about how it will work on the stage, that is only necessary to a certain degree. Otherwise, what you'll get is something effective, entertaining, perhaps even beautiful and interesting, but not fascinating, not actually alive. If my enthusiasm for the subject of "Onegin" testifies to my narrow-mindedness and obtuseness, to my ignorance and lack of familiarity with the conditions of the stage, then that is a great pity, but, at any rate, what I have written is something that in the literal sense poured out of me — it is not invented or laboured. Enough of "Onegin". I shall talk to you about my new work, the Fourth Symphony, which by now should have arrived in Moscow. I wonder what you will say about it. I set great store by your opinion and am rather afraid of your verdict. On the other hand, I know that you are absolutely upright, and this makes me value your opinion particularly. I have one dream, one ardent desire, which I do not dare to convey to you, as I am afraid I may be acting inconsiderately. You need to compose and play for yourself, and have no time to waste on... arrangements. There are two people in Moscow, and indeed in the whole world, whom I would trust completely as far as arranging this symphony for piano duet is concerned. One of them is Klindworth, the other is someone who lives on Obukhovsky Lane. I would, though, prefer to ask the latter, provided this were not inconsiderate. Please don't feel too shy to refuse. But if you do accept, then I am ready to leap for joy, and pretty high too, even though it isn't particularly convenient in view of my stoutness . There's no point in writing much about myself. I am depressed, at times very much so; I am working as best as I can; I take walks amidst a very luxurious Nature, which, however, is so dazzling as to be somewhat irritating; I recollect things. I have now reached that station after which there is probably not much left to go, but the end-point does not look particularly attractive. The only source of comfort is to plunge into the past. I've grown old, Serezha! I don't dream about anything, I aspire to nothing, I am living out my life. Likewise, it is very doubtful whether I shall compose anything more. I am now just finishing off what I had begun — that's all. I simply don't have it in me to produce anything new. Anyway, I am ill. I have turned down the invitation to act as a delegate at the Exposition . To the deuce with your Paris! Now Tsarevokokshaisk is dearer to me than Paris. I am looking for "freedom and peace" . Please thank your mother for remembering me. My sincere greetings to all the Maslovs. Yours P. Tchaikovsky