Letter 743
Date | 28 January/9 February 1878 |
---|---|
Addressed to | Nadezhda von Meck |
Where written | San Remo |
Language | Russian |
Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3120) |
Publication | Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 97–99 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 185–187 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 78–80 To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 160–162 (English translation; abridged) |
Text
Russian text (original) |
Начну с печального известия, дорогой друг мой! Вчера вечером мне дали знать, что старшая сестра моя, Зинаида, скончалась две недели тому назад в Оренбурге. В нынешнем году, в октябре, она приезжала в Петербург для свидания с отцом и хотела прожить там всю зиму. В декабре она начала болеть, и чем опаснее делалось её положение, тем упорнее ей хотелось поскорей в Уфу, где она живёт уже давно, где у неё дом, где она два года тому назад похоронила мужа, которого очень любила. Наконец, 31-го декабря её повезли домой, но принуждены были оставить её в Оренбурге, где она вскоре и умерла. Меня очень опечалило это известие, хотя горе это не глубокое, не подавляющее. Я её мало знал и не видал уже лет 15. Она вышла замуж, когда я ещё был в маленьком классе Училища. С тех пор она почти безвыездно жила на Урале, и я её мельком видел потом не более двух раз. Тем не менее, смерть эта оставит по себе много горя для людей мне близких. Во-первых, у неё осталось 6 человек детей. Правда, что малолетний всего один; старшие дети уже взрослые. У них есть маленькие средства, но все же трудно им будет без отца и матери. Во-вторых, я очень боюсь за моего отца. Брат Толя пишет мне, что ему ещё до сих пор не решаются сообщить о печальном известии. К счастию, сестра Саша (каменская) находится теперь в Петербурге, куда она поехала определять одну из дочерей в институт. Она сумеет облегчить для нашего доброго старика тяжёлый удар. Очень стал он слаб в последнее время. Нелегко носить на шее тягость 83-летнего возраста. Уж не много осталось его современников. Вот и папа вчера умер. Сейчас читал я газеты. Мы переживаем очень серьёзный момент. Здесь все газеты наполнены известиями о вступлении русских войск в Константинополь. Я никак не могу разобрать, верное это известие или слух, пущенный биржевыми спекулянтами. Официального русского известия нет, а между тем в Лондоне смотрят на это как на совершившийся факт. Там разразилась целая буря. Боже мой, что это за ненавистный народ! Но я твёрдо верю, что Англия останется вполне изолированной в войне с нами, если только она решится на войну и все это не кончится комедией, которую она разыгрывает с самого начала русско-турецкой распри. До сих пор Россия держит себя превосходно относительно коварного Альбиона, т. е. не обращает ни малейшего внимания на его угрозы и водит его за нос. А всё-таки будущее темно, и так хотелось бы долгого, прочного мира! Сегодня я имел случай констатировать, до какой крайней степени дошла моя мизантропия. Совершенно неожиданно ко мне явились два субъекта: один русский, некто Нагорнов, скрипач-дилетант, которого я уже давно знаю, — другой тоже скрипач-итальянец Guerini. Последний явился, чтобы исполнить обещание, данное Азанчевскому, бывшему директору Петерб[ургской] консерватории, живущему в Ницце, узнавшему откуда-то, что я здесь, и поручившему Guerini разыскать меня. Первый, Нагорнов, пришёл, как я заключил из его слов, чтобы узнать, в самом ли деле я сошёл с ума, как он читал в газетах. Что я вытерпел, пока эти два артиста сидели у меня, — не могу передать Вам! Нагорнов прежде всего высказал мысль, что хуже России и Москвы быть ничего не может и что величайшее счастье для человека, когда он может вырваться из этой проклятой страны. Signor Guerini смеялся над трудностью произношения моей фамилии, спрашивал меня про то, глава ли нашей церкви папа или нет, и т. д. Отчего это большинство людей говорит одни глупости и бестактности, и отчего эти два господина держали себя так, как будто мне они доставили величайшее удовольствие своим посещением? О, как Вы хорошо делаете, ограждая себя от встреч с толпой пошляков, из которых по большей части состоит человечество! Перспектива в ближайшем будущем получить визит Азанчевского (впрочем, очень милого и доброго человека), страх при мысли, что моё убежище открыто и что вслед за Гверини, Нагорновым и Азанчевским найдутся ещё охотники взглянуть на сумасшедшего человека, все это испортило моё пребывание в San-Remo окончательно, и теперь я только с нетерпением буду ждать, чтобы мой Алексей вполне оправился, а затем куда-нибудь уеду. Как и куда ещё, не знаю! Меня очень тянет в Швейцарию, — но очень жаль Колю из тёплого климата увозить в более-суровый. Говорят, что на берегу Женевского озера ещё очень холодно. Получил я сегодня наши фотографии. Извините, мой дорогой друг, но по зрелом рассуждении я решился не посылать Вам этого безобразия. Более ужасной, более непозволительной фотографии я никогда не видал. Особенно мне не хочется знакомить Вас с бесконечно симпатичной рожицей нашего милого мальчика по этой безобразной фотографии. Мне с братом-подрисовали глаза, вследствие чего мы совершенно неузнаваемы. Завтра или послезавтра мы снимаемся ещё раз здесь, и я надеюсь, что выйдет лучше. Я кончил клавираусцуг. Теперь остаётся выставить знаки и переписать начисто либретто. Затем опера будет вполне готова. Какова-то будет её судьба? Отославши оперу в Москву, я хочу с неделю отдохнуть и собраться с силами, чтобы приняться за что-нибудь новое. До свиданья, милая моя Надежда Филаретовна! Будьте здоровы, веселы и сколько возможно счастливы. Ваш преданный друг, П. Чайковский Я просил брата Толю прислать мне сюда его карточку. Хочется послать Вам и его. |