Letter 1207

Date	15/27 June 1879
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1548)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 586–588 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 258–260 (abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

15 июня Каменка Вчера я получил письмо от Кондратьева. Он жестоко хандрит вследствие разных неприятностей и просит меня приехать до того убедительно и трогательно, что я решился исполнить его просьбу, хотя немножко и à contre-coeur. Я хочу выехать отсюда 19 или 20 и остаться до 1-го июля, потом съехаться с Толей и возвратиться в Каменку. Между прочим, Н[иколай] Д[митриевич] сообщает грустные известия о Ник[олае] Львовиче. Он до того слаб, что едва двигается и почти не встаёт с своей постели. Живот у него непомерно вспух, и доктор сказал, что у него водяная. Но он сам храбрится и уверяет, что это оттого, что canon ne tire pas, т. е. что. он не может [...]. Неужели бедный старичок умрёт? Какое счастье иметь такую работу, как моя, занимающую все помыслы. Не будь этого, мне кажется, что я обливался бы слезами при мысли, что человек, который даже жизнь на цепи в собачьей конуре предпочитает смерти, — должен всё-таки умереть, и скоро. Впрочем я все ещё надеюсь, что это последствия оспы и что ещё он оправится. Вчера у нас после долгой засухи была великолепнейшая гроза с градом, ливнем и освежением душной атмосферы, мешавшей мне спать по ночам. Но великолепнейшая гроза изволила нашалить, т. е. убила трёх волов на поле в Лебедовке. Мальчик-пастух, спрятавшийся под одного из убитых волов, каким-то чудом остался цел. В то время как бушевали стихии, у нас дома происходила гроза другого рода. Персeфона, которая уже давно дуется, прячется, будирует и фрондирует, — вчера сделала страшную сцену Нат[алье] Андреевне à la Авдотья Яковлев[на]. По её словам, Ната низкая интересанка, интриганка и виновница ненависти, которую будто бы все к ней питают. Сегодня пришлось расходившуюся старушку урезонивать, и Саша исполнила это с большим искусством. Все, что я тебе писал а M[ademois]elle Готьер прошлый раз, я беру назад. Она просто очень милая старая дева, без всяких претензий, довольно ограниченная, но хорошо знающая свой язык. Ножом она ест, вероятно, оттого., что она выросла и долго жила в Харькове, где её отец был учителем франц[узского] языка. С Шамбором близка, как с нами близок Илья Зверев и вообще бывшие слуги. Её мать служила чем-то в доме. Модя, не брани меня за то, что. я еду к Кондратьеву, а не к тебе. Уж так сложились обстоятельство, что если я теперь к нему не поеду, то буду мучиться и терзаться совестью. 6 часов вечера Получил два письма, — оба неожиданные. Одна от С. И. Юргенсон, которая по поводу «Онегина», дававшегося 11 числа для в[еликого] кн[язя] К[онстантина] Н[иколаевича], пишет мне изъявление невероятно восторженных чувств, — другое от Marie. Эта письмо страшно взволновало меня. Она беременна. [...] Она ничего не просит, но намекает, что Алёша должен помочь ей. Ни в чем его не обвиняет, говорит, что любит его больше всего на свете и что сама соблазнила его. Письмо отчаянное, — она не знает, что делать, тоскует и т. д. Я сейчас написал ей длинное утешительное письмо и распорядился а высылке ей ста рублей через Юргенсона. Родить ей придётся ещё через четыре месяца. Я не дал ей формального обещания взять на себя судьбу ребёнка, но должен был сказать ей, что. во всяком случае приду к ней на помощь. Странное чувство ощутил я по поводу этого известия. Ни на Алёшу, ни на Marie я нисколько не в претензии, хотя предчувствую, что ребёнок этот будет меня впоследствии заботить. Я ощутил прежде всего жалость к бедной Marie, а во-вторник, — порыв сильнейшей отцовской нежности к эмбриону, находящемуся в её чреве. По этому ощущению я мог измерить силу моей глубоко вкоренившейся любви и привязанности к Алёше. Его ребёнок! Мне кажется, как будто он и мой! Не знаю, прочно ли это чувство и как я поступило. Саша, с которой я советовался, говорит, что не следует себя связывать и нужно только помочь Маriе деньгами теперь. Но ведь она не подозревает, до чего сильно я люблю Алёшу! Что касается Алёши, то он сильно побледнел, когда я сообщил ему это известие, но притворялся, что это ничего, и в первую минуту попытался даже предположить, что это не его ребёнок и что она могла после нашего отъезда войти в связь с другим. Потом он объявил, что если сын, то он готов его взять и от дать матери на воспитание. Наконец, сейчас он сказал, что тут ничего нет неприятного и что очень весело будет через 20 лет познакомиться с французом, который вдруг окажется его сыном? Вообще он, всё-таки, значительно поражён известием. Модя! завтра у меня будет готова партитура громадного 2-го действия. Нужно правду оказать, что я молодцом работаю. Что «Трутни»? О, как бы я хотел, что б ты их кончил. Еду отсюда во вторник 19-го. Напиши мне туда. Адрес: Сумская линия, ст[анция] Cыpoвaткa. Целую. П. Чайковский

15 June Kamenka Yesterday I received a letter from Kondratyev. He's dreadfully depressed as a result of various unpleasantness, and asks me to come so earnestly and touchingly that I've decided to fulfil his request, albeit somewhat à contre-coeur. I want to leave here on the 19th or 20th and stay until 1st July, then travel with Tolya and return to Kamenka. Meanwhile, Nikolay Dmitryevich reports upsetting news about Nikolay Lvovich. He is so weak that he can hardly move, and almost never rises from his bed. His stomach has been exceedingly swollen, and the doctor said that he had dropsy. But he he himself is being courageous, and claims this is due to canon ne tire pas, i.e. that he cannot [...]. Will the poor old man really expire? What a blessing it is to have work such as mine that occupies all my thoughts? Were it not for this, I think that I'd be shedding tears at the thought that a fellow who even prefers a life chained up in a dog kennel over death must still die, and soon. However, I still hope that all these are the consequences of smallpox, and that he will improve. Yesterday, after a prolonged drought, we had the most magnificent thunderstorm with hail, rain, and a freshening of the stuffy atmosphere that prevented me from sleeping at night. But this most magnificent storm wrought death, i.e. it killed three bulls in a field in Lebedovka. A shepherd boy, who was hiding under one of the bulls that was killed, somehow miraculously remained unharmed. While the elements were raging, a different sort of storm was happening in our home. Persephone, who has been sulking, hiding, grumbling and carping for ages, yesterday made a terrible scene for Natalya Andreyevna à la Avdotya Yakovlevna. According to her, Nata is deeply uninteresting, an intriguer, and the cause of the hatred that everyone supposedly feel towards her. Today we had to reason with the disagreeable old woman, and Sasha accomplished this most artfully. I take back everything that I wrote to you about Mademoiselle Gautier last time. She is simply a very sweet old maid, without any pretensions, rather narrow-minded, but well-versed in her language. She eats with a knife, probably because she grew up and lived for a long time in Kharkov, where her father taught the French language. She is as close to Chambord, just as Ilya Zverev and former servants in general are close to us. Her mother was some sort of servant in the house. Modya, don't scold me for going to Kondratyev and not to you. Circumstances have developed such that if I don't go to him now, I'll suffer and my conscience will torment me. 6 o'clock in the evening I've received two letters — both of them unexpected. One from S. I. Jurgenson, who writes to me expressing incredibly enthusiastic feelings in connection with Onegin being given on the 11th for the Grand Duke Konstantin Nikolayevich, and another from Marie. This letter alarmed me terribly. She is pregnant [...]. She does not ask for anything, but implies that Alyosha should help her. She doesn't accuse him of anything, she says that she loves him more than anything in the world, and that she herself seduced him. The letter is desperate — she doesn't know what to do, she is moping, etc. I just wrote her a long letter of consolation, and ordered one hundred rubles to be sent to her through Jurgenson. She is due to give birth in four months. I didn't give her a formal promise to take the fate of the child upon myself, but I had to tell her that whatever happens I would come to her aid. I had strange feelings regarding this news. I have no illusions about either Alyosha or Marie, although I have a presentiment that this child will subsequently look after me. First of all, I felt pity for poor Marie, and secondly, a surge of intense parental tenderness for the embryo within her womb. By this feeling I could measure the strength of my deep-rooted love and affection for Alyosha. His child! It seems to me as if he were mine too! I don't know whether this feeling will last and how it has affected me. Sasha, whom I consulted, says that I ought not to commit myself, and I just need to help Marie with money now. But she doesn't suspect the strength of my love for Alyosha! As for Alyosha, he turned very pale when I told him this news, but pretended that it was nothing; at first he even tried to claim that this wasn't his child, and that after we left she could have had relations with another. Then he declared that if he had a son, then he was ready to take him and give him to his mother to bring up. Finally, he now says that there's nothing unpleasant in this, and that in 20 years it will be very funny to meet a Frenchman who suddenly turns out to be his son! In general, he was quite taken aback by the news, all the same. Modya! Tomorrow I'll have the score of the enormous 2nd act ready. I must honestly say that I'm doing a fine job. How are the "Drones" going? Oh, how I wish you'd finish them. I'm leaving here on Tuesday the 19th. Write to me there. Address: Sumy line, Syrovatka station. Kisses.