Letter 2284

Date	2/14 May–3/15 May 1883
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Paris
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1702)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 151–153 (abridged)

Text and Translation

The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

2 мая Утром Твоё сегодняшнее письмо меня привело просто в отчаянье и такое уныние, что я, ничего не делая, часа два сидел и думал об этой ужасной суете, в которой ты живёшь. По-моему, всё лучше, чем этакая жизнь; даже заключение в какой-нибудь темнице. Я злюсь и на Льва Васильевича, который на тебя навязал детей, и на Мекков (о! эти новые квази родственные отношения с людьми великолепными, но всё же чуждыми — это хуже всего), и на Кондратьевых, и на эту дуру Бутакову, которая не могла по крайней мере детей на себя взять. И вообще это обилие родственников и детей, это ужасное бедствие. Прими какие-нибудь меры. Когда мальчики уедут? Напиши мне это. Я велел Алёше приехать в Петербург и ждать меня там. Придётся тебе и его держать, но я думаю, что он даже будет тебе полезен как слуга и помощь Грише с Нарой. 3 мая утром дома И сегодня, получив твоё письмо, злился и был огорчён. В самом деле это из рук вон. Но ты и сам виноват. Я пролил несколько слез радости зато по поводу известия, что Мише лучше. Это совпало с письмом от Н[адежды] Ф[иларетовны], в коем она выражает безнадёжность и отчаяние. Вчера была и юльская жара. Как жаль, что тебе не удалось видеть Париж летом. Это что-то совсем особенное. Но особенно интересен Bois de Boulogne, где буквально весь Париж; бедные пешком, богатые в экипажах; но сколько этих пешеходов и сколько экипажей! Кажется, что уж в городе никого не осталось; ничуть не бывало, вернёшься в город — и в нем обычная суета и движение, а сколько ещё народу в окрестности по жел[езной] дор[оге] уехало! Таню застал опять вполне выздоравливающею, с превосходным аппетитом и очень весёлую. Я сидел у неё очень долго. Главная тема разговора была обсуждение бюджета. Представь себе, что и этой новой тысячи рублей не хватает, чтобы заплатить Тарнье, M[ada]me Жильбер, мне прожить ещё несколько дней, заплатить Тремблету, оставить Тане сколько нужно на уплату счетов Паскалю до предполагаемой присылки Левы и, наконец, мне доехать до Петербурга. Придётся ещё доставать денег, конечно телеграфическим путём. Как и у кого — не знаю ещё. Вероятнее всего, обращусь к Коле брату, с просьбой дать. взаймы. Вечер вчера я провёл в Café-chantant, где теперь в числе артистов находится Charles Gonsalès. Но, как водится, я слышал всех, кроме его, и очень проскучал. [...]. Утро опять чудное. Но погода и прелесть весны имеют для меня здесь только отрицательное значение. Мне не жутко благодаря им, — наслаждения же не испытываю. Вчера до Тани я был опять в Салоне и, проведши там около часу, вышел как ошалелый. Слишком много всего, и много хорошего, так что внимание быстро переходит в напряжение и музейное нервное утомление. А между тем я и половины ещё не видел настоящим образом. Сообщил Белярам, что скоро уезжаю. Они выразили большое огорчение. 6 часов Был у Тани. Сидел там от 2½ до 5 часов. Теперь я всегда у них пью чай. Таня стала ужасно дорожить моим присутствием и всё просит посидеть. Завтра мы с Лиз[аветой] Мих[айловной] едем к George-Leon. Выезжаем в 12 часов; в 4 пересаживаемся, приезжаем в 5 на ст[анцию] Villeneuve, из коей в экипаже ¾ часа до места. Придётся ночевать в дороге, т. е. остановиться там, где пересадка. Ferré говорит, что это хорошенький городок с гостиницами. Таня чувствует себя отлично. Сейчас получил восхитительное письмо от Коли. Его, Боба и Митю поцелуй. Твой П. Ч. Путешествие я опишу тебе подробно.

2 May Morning Your letter today simply drove me to despair and such despondency that I sat for two hours doing nothing but thinking about the awful commotion in your life. In my opinion, anything is better than such a life; even imprisonment in some dungeon. I'm angry at Lev Vasilyevich, who forced the children on you, and at the Mecks (oh, these new quasi-familial relationships with people who are magnificent, but worst of all, still strangers!), and at the Kondratyevs, and at that fool Butakova, who could at least look after the children. And in general this abundance of relatives and children is an awful calamity. You must do something. When will the boys be leaving? Write to me about this. I've told Alyosha to come to Petersburg and wait for me there. You'll have to take him in too, but I think that he'll even be useful to you as a servant and help for Grisha and Nara. 3 May Morning, at home And today, after receiving your letter, I was furious and upset. Things are really out of hand. But it's your own fault. I shed several joyful tears at the news that Misha was better. This coincided with a letter from Nadezhda Filaretovna, in which she expresses hopelessness and despair. Yesterday we had more July heat. What a pity that you didn't manage to see Paris in the summer. This is something altogether special. But the Bois de Boulogne is particularly interesting, and has literally the whole of Paris: the poor on foot, the rich in carriages — but so many of these pedestrians and so many carriages! It seems there must be no one left in the city: but returning there, it's as if nothing had happened — there's the usual commotion and traffic, and yet how many more people have left for the surrounding area along the railway! I found Tanya completely recovered again, with an excellent appetite and very cheerful. I sat with her for a long time. The main theme of the conversation was a discussion about the budget. Just imagine that this new thousand rubles isn't enough to pay Tarnier, Madame Gilbert, my living expenses for a few more days, to pay Tremblett, to leave Tanya as much as she needs to pay Pascal's bills before Leva's anticipated arrival, and, finally, for my journey to Petersburg. We still must acquire money, of course, via the telegraph. How and from whom, I don't yet know. Most likely I'll turn to brother Kolya with a request for a loan. I spent yesterday evening at the Cafe-chantant, where Charles Gonsalès is now amongst the artists. But, as usual, I heard everyone except him, and was very fed up. [...] It's a wonderful morning again. But the weather and the charm of spring merely have negative connotations for me here. They don't alarm me, but I don't find them pleasant. Yesterday, before Tanya, I was at the Salon again, and after spending around an hour there, I came out a madman. There's too much of everything, and too many good things, so attentiveness quickly becomes a strain, and museum nervous fatigue. And yet I still haven't seen half of it in a proper manner. I told the Beliards that I was leaving soon. They expressed great disappointment. 6 o'clock I've been to see Tanya. I sat there from 2.30 until 5 o'clock. I always drink tea with them now. Tanya has begun to value my presence terribly, and kept asking me to sit. Tomorrow Lizaveta Mikhaylovna and I are going to see George-Leon. We're leaving at 12 o'clock; at 4 we change trains, arriving at the Villeneuve station at 5, from which the carriage takes three-quarters of an hour to the place. We'll have to spend the night on the way, i.e. stop where we transfer. Ferré says that it's a nice town with hotels. Tanya feels splendid in herself. I've just received a delightful letter from Kolya. Kiss him, Bob and Mitya. Yours P. T. I'll describe the journey to you in detail.