Letter 2031

Date	27 May/8 June 1882
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1667)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 535 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XI (1966), p. 132–134 (abridged)

Text and Translation

The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

27 мая 1882 Твоё письмо, Модя, весьма унылого свойства. Я очень, очень понимаю твои адские беспокойства, твою злобу и справедливое негодование. Но нельзя ли утешить себя следующим философским взглядом. Конечно, жаль, что закон в настоящем случае допустит Алину отнять от вас Веру; жалко и Веру, и Лиз[авету] Мих[айловну], и тебя. Но представь себе, что было бы все наоборот, т. е., что Алина была бы хорошая и добрая мать, покойный Гepм[ан] Карл[ович] жестокий к дочери отец, оставивший девочку после смерти на руках злых людей, интриганов и интересанов. В таком случае ведь была бы счастьем, что мать имеет право вырвать дочь из её скверного положения? Мне кажется, что, приняв это в соображение, можно примириться с законом и с правом Алины как с чем-то разумным, ибо всё-таки хороших, любящих матерей больше, чем дурных. А раз настоящий случай есть лишь грустное уклонение от естественной роли матери в отношении к ребёнку, — можно более спокойна взирать на происходящее и сожалеть, а не возмущаться и негодовать... Кажется, я неясно выразил мою мысль, но знаю, что вчера мысль эта пришла мне во время гулянья и почему-то вдруг успокоила меня. Что касается Коли, — то твои страхи напрасны. Ничего Алина против него и тебя не может сделать, и уж меньше всего стеснить твою свободу. Анатолия всё ещё нет. Так как к 40 дню ты, вероятно, поедешь в Петербург, — то я вряд ли поеду в Гранкино теперь. Я предпочёл бы отправиться туда когда вы вернётесь, и приехать мне хотелось бы надолго, т. е. приблизительно на месяц. Мне здесь почти нельзя заниматься. Возьми хоть сегодняшнее утро: Лева спал до 11 часов, и масса жидов и мужиков ожидала его у дверей рядом с моим окном, — а уж если под моим окном жиды и вообще ожидающие люди, я заниматься не могу, ибо ни петь, ни играть нельзя свободно, — а это мне при сочинении необходимо. Потом рядом со мной Блуменфельд спал и потом сидел, — а это уж для меня самое худшее, когда музыкант слышит всё, что я пою и играю. А тут: то лошадей подавали, то Ник[олай] Вас[ильевич] являлся и в окно со мной говорил, то дети приходили сообщать, что Панас, садовник, явился из солдатчины и т. д., и т. д. К чему Саша и Лева допустили Блуменфельда приехать сюда, по-видимому, на всё лето? Ведь он влюблён в Таню, у них какие-та tête-à-tête, такие долгие и странные, что меня иногда в холодный пот бросает... Как выигрывает Веруша рядом с Таней. Несмотря на маленькие недостатки и на так не идущую к ней склонность к злоязычию, — она милейшее создание. Алекс[андра] Ивановна совсем была начала поправляться, — но вчера опять возобновилось воспаление; у неё жар и страшная головная боль. Саша пополнела и имеет довольно бодрый вид. Какой здоровый и полный жизни организм! Как была бы она здорова и цветуща, если бы Таня не делала все возможное, чтобы убивать её постепенна. Напр[имер], что Блуменфельд здесь, что это неприлично, отвратительно, — Саша от этого страдает, но Таня сказала, что это ей весело, и вот бедная Саша зажмурила глаза и терпит эту гадость. Каково ей, бедной! Ах! что за убийственно грустное положение дела, — и нет ничего впереди! [...] Как я бы хотел, чтобы ты поскорей успокоился, чтобы положение Ваше определилось! Радуюсь, что ты поедешь в Петербург. Необходимо там все это уяснить. Целую тебя крепко, Колю и Гришу тоже. Твой, П Чайковский Р. S. Нарочно распечатал письмо, чтобы посредством Р. S. сгладить безотрадное впечатление всего происходящего в Каменке. Как нарочно, именно сегодня выдался такой хороший день, — который перенёс в прежнюю счастливую каменскую пору. Всё здоровы. Таня встала рано, всю ночь проспавши как люди; Саня весёленькая и моложавая; вечером ездили в лес, вечер чудный, Блюменфельда не было, — ну, словом, так хорошо чувствовалось, так приятно было сознавать, что всем хорошо. Надолго ли? Но и то слава Богу. П. Ч. Алекс[андре] Ив[ановне] тоже лучше. Я до сих пор не получил ещё от Н[адежды] Ф[иларетовны] бюджетной суммы, и это начинает беспокоить меня. Что если она позабыла? Напомнить не решусь.

27 May 1882 Your letter, Modya, has a very doleful quality. I understand very, very well your hellish anxieties, your anger, and righteous indignation. But is it possible to console yourself with the following philosophical point of view. Of course, it's a pity that the law in this case will allow Alina to take Vera from you; I feel sorry for Vera, for Lizaveta Mikhaylovna, and for you. But just imagine if it had all been reversed, i.e. that Alina were a good and kind mother, the late Herman Karlovich a cruel father to his daughter, who after his death left the girl in the hands of evil people, self-serving intriguers. In this case wouldn't it be a good thing that a mother has the right to rescue her daughter from a horrible situation? It seems to me that, having taken this into consideration, one can come to terms with the law and Alina's right as something reasonable, because after all, there are more good, loving mothers than bad ones. And since the present case is only a lamentable deviation from the natural role of the mother in relation to the child, one can more calmly see what is happening, and not be outraged and indignant... I don't think I've clearly expressed my thought, but I know that this occurred to me yesterday during a stroll, and for some reason suddenly calmed me. As regards Kolya — your fears are groundless. Alina cannot do anything against him or you, least of all restrict your freedom. Anatoly still isn't here at all. Since in 40 days you'll probably be on the way to Petersburg, I'm unlikely to go to Grankino now. I would prefer to go there when you've returned, and I'd like to come for a while, i.e. approximately a month. I am almost unable to work here. Take just this morning: Leva slept until 11 o'clock, a mass of Jews and men were waiting for him at the door next to my window — and in general if there are Jews and people waiting under my window, I cannot work, because I cannot sing, nor have the freedom to play, and this is essential for me when composing. Then Blumenfeld was sleeping and then sitting next to me — this is the very worst thing for me, when a musician hears everything I sing and play. And then, the horses were brought in, then Nikolay Vasilyevich appeared and spoke to me through the window, then the children came to report that the gardener, Panas, had arrived from the encampment, etc. etc. Why did Sasha and Leva allow Blumenfeld to come here, apparently for the whole summer? After all, he's smitten with Tanya — they have some sort of tête-à-tête, so long and strange that sometimes I break into a cold sweat... How well Verusha compares with Tanya. Despite her minor shortcomings and her regrettable inclination for idle gossip, she is the sweetest creature. Aleksandra Ivanovna was altogether starting to recover, but yesterday the inflammation started up again; she has a temperature and a terrible headache. Sasha has put on weight and appears quite cheerful. What a healthy and completely lively creature! How well and blossoming she would be if Tanya hadn't done everything possible to progressively kill her. For example, the fact that Blumenfeld is here is indecent and disgraceful — Sasha suffers from this, but Tanya says that this makes her cheerful, and so poor Sasha closes her eyes and puts up with this outrage. What does it do to her, the poor thing! Oh, what a deadly grievous state of affairs — and there's nothing ahead! [...] How I'd like things to settle down quickly for you so that your situation can be resolved! I'm glad you're going to Petersburg. It's essential to clarify everything there. I kiss you hard, Kolya and Grisha too. Yours, P. Tchaikovsky P. S. I deliberately opened this letter to use a P. S. in order to soften the dismal impression of everything that's been happening in Kamenka. It so happened that today turned out to be a good day, which were reminiscent of previous happy times in Kamenka. Everyone is well. Tanya rose early having slept the whole night like a human; Sanya is cheerful and youthful; we had a wonderful evening in the woods, Blumenfeld wasn't there — well, in short, it felt so good, so pleasant to realise that all was well. But for how long? Thank God, anyway. P. T. Aleksandra Ivanovna is also better. I still haven't received the budget amount from Nadezhda Filaretovna, and this is starting to worry me. What if she's forgotten? I dare not remind her.