Letter 1357

Date	27 November/9 December 1879
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Paris
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1274)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 342–343 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 641–644 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 441–444

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Париж  27 н[оября] 9 д[екабря]  1879 Милый мой Толя! Получил сегодня разом два твоих письма: одно — адресованное в Аркашон, другое прямо. В последнем из них ты очень жалуешься на своё служебное положение и образ жизни. Оно меня очень огорчило, хотя я и привык теперь ожидать от тебя письма, написанные в грустном тоне, и каждый раз раскрываю твоё письмо с сжиманием сердца. Главное, меня всякий раз приводит в отчаянье мысль, что я бессилен помочь тебе, т. е. способствовать к перемене твоего положения. Конечно, к Шрейберу я напишу красноречивое письмо и надеюсь, что он внемлет моей просьбе. Сгоряча я даже хотел написать ему сегодня, но рассудил, что лучше подождать, пока ты велишь написать, а то, пожалуй, только напорчу. По правде сказать, мне бы хотелось, чтобы ты дотерпел до моего возвращения в Петербург, чтобы обстоятельно переговорить. Кто знает? Может быть, к тому времени произойдёт какое-нибудь изменение в твоих обстоятельствах. Я боюсь, чтобы ты не раскаялся в поспешности действий! Но делай как хочешь. В случае, если ты решишь остаться в Петербурге, т. е. ничего не предпринимать до моего возвращения, то я хочу тебе сделать следующее наставление. Я очень понимаю твоё положение: тебе просто опротивела служба в Окружном петербургском суде и ты точно так же жаждешь перемены, как я жаждал в былое время, чтоб провалилась Консерватория, лишь бы мне не быть там профессором. Но я знаю также, что причина твоего отвращения к Окружному суду лежит не столько в его свойствах, сколько в самом тебе. Ведь не все же товарищи прокурора так тяготятся службой, как ты, точно так же как не все преподаватели теории ненавидят своё дело, как ненавидел его я. В тебе точно так же, как и во мне, есть способность, раз почувствовавши себя недовольным своей обстановкой, видеть недостатки её в преувеличенном виде. Я, конечно, не стану тебя порицать за это, ибо совершенно так же падаю духом, как ты, и, подобно тебе, не умею победить себя. Но, всё-таки, ты в таких годах, когда ещё можно заставить себя тянуть лямку. Кому не приходится страдать от несовершенствам и неудовлетворительности обстановки? Разница в том, как к ней относиться. Я сейчас припомнил, как Володя, возвратившись из своей знаменитой поездки в Ямбург, рассказывал нам эпопею своих приключений. Если бы ты или я очутились в подобном положении, мы бы считали себя невероятными мучениками, рассказывая об этом, проклинали бы свою судьбу и ту деятельность, которая приводит к подобным пассажам; у Володи же, который другого темперамента, из всего этого вышел лишь прелестно рассказанный комический эпизод. Как благодушно и философски он отнёсся к случаю, который тебя и меня расстроил бы в конец! Нечего греха таить, мы бы с тобой оказались, в сравнении с ним, малодушными. Ты понимаешь, Тотоша, что я хочу сказать. Я бы не хотел, чтобы ты в жизни был такой тряпкой, как я, чтобы эта тряпичность привела тебя к таким же странным поступкам, какими я ознаменовал З8-ой год своей жизни. Дело в том, что твоё положение имеет вид несчастного только в твоих собственных глазах ив глазах тех, которые, подобно мне, узнают се6я в тебе. Я бы, конечно, будь я товарищем прокурора, был бы таким же отъявленным ненавистником своего дела, как ты. Но, собственно говоря, что особенно ужасного в судьбе товарища прокурора? Не сам ли ты немножко виноват в том, напр[имер] что не успеваешь делать, своего дела? Попробуй иметь больше характера в случаях, подобных тому, результатом коего твоё исполнение против воли роли Молчалина. Ты слишком мягок, добр и деликатен, — я это понимаю, но желал бы, чтобы лучше ты был менее податлив на всякие просьбы и приставания. Возьмём ту же Велинскую. Ты слишком много отдаёшь ей своего времени. Если у тебя набралось очень много дела, попробуй хоть один месяц решительно отказаться от приёма кого бы то ни было у себя, от обедов у Карцевых, от танцевальных вечеринок у Клингенбергов, от принимания на себя поручений болвана Лароша, одним словом, от всяких таких трат времени, которые без всякой надобности, единственно из чрезмерной деликатности ты на себя берёшь? Ведь сколько бы у тебя было свободного времени, если б ты был более кремнём? Разумеется, очень глупо, может быть, читать тебе все эти наставления, когда дело идёт о том, чтобы во чтобы то ни стало, уйти из Петерб[ургского] окруж[ного] суда. Но я говорю все это на тот случай, что ты до весны решишься остаться в Петербурге. Во всех этих наставлениях чувствуется своего рода эгоизм с моей стороны. Благодаря счастливо сложившимся обстоятельствам я теперь мог бы быть совершенно довольным судьбой, если б только мой Толя не хандрил и не считал себя несчастным. Нужно, во что бы то ни стало, сделать, чтобы ты приветливее относился к своей жизни, чем в эту минуту. Если до того дошло, что тебе уж решительно невтерпёж, то давай думать, что предпринять чтобы переменить службу? Поговори со всеми друзьями. Не придумают ли они чего-нибудь? Не могу ли я кому-нибудь написать, чтобы тебе вовсе оставить судебное ведомство? Ну, одним словом, что-ни6удь. одно: 1) или решись остаться в Петербурге до весны и в таком случае вооружись философским взглядом на вещи, или 2) решись перейти в другое ведомство, и тогда нужно что-нибудь тотчас предпринять. Что ты найдёшь себе дело без особенного труда и сумеешь занять и в другой сфере отличное положение, — в этом я не сомневаюсь. Для меня, главное, нужно, чтобы ты был здоров и покоен и, ради Бога, не задумывайся бросить своё прокурорство, если оно тебе невыносимо. Но только я бы желал, чтобы ты ничего не делал такого, чего тебе не посоветует Володя. Какое для меня неоценимое счастье, что с тобой живёт Володя! Если б его не было, я бы теперь страшно об тебе беспокоился. Но в Володе и в его дружбе, с тобой я вижу самую крепкую опору твою и знаю, что он обережёт тебя от всякой невзгоды. Прочитав твоё письмо, я сильно огорчился и тотчас же в преувеличенном виде взглянул на твоё неудовлетворительное положение; но потом раздумал, что лишь: бы ты был здоров, для меня все равно останешься ты прокурором или нет, а главное, мысль о Володе утешила меня. Вследствие сего пошёл обедать, потом гулял по сильнейшему морозу, потом сидел у Кондратьева и, наконец, теперь пришёл домой и пишу тебе совершенно спокойно. От Модеста до сих пор не имею известия. Если завтра от него не будет письма, я буду телеграфировать Масалитинову. Если б ты знал, как курьёзен Париж при этом страшно морозе, при этих массах снегу, лежащих на улицах, при отсутствии движения и тишине. Точно была эпидемия и вымерла половина жителей. Ты ничего мне не пишешь о Леле? Что он и Саша? Письмо сестры Саши, о коем ты пишешь, я не получил. Известие о M[onsieur]r Кошкарове довольно неприятно поразило меня. Авось эта не устроится. Откуда он взялся? Вероятно, Сашина письмо я получу. Толичка! Прости, если я в своих советах тебе написал какую-нибудь глупость. Чего бы я не дал, что[бы] тебе была хорошо! Как мне будет противно моё благосостояние, если ты будешь продолжать хандрить! Обнимаю тебя крепко. Володю тоже. Твой, П. Чайковский Я не только не требую, но даже не хочу, чтобы ты писал мне подробно и много, пока не будет у тебя больше свободного времени. Пиши только не менее раза в неделю.

Paris  27 November 9 December  1879 My dear Tolya! Today I received two of your letters at once: one addressed to Arcachon, the other directly here. In the latter you complain a great deal about the circumstances of your employment and your and way of life. It upset me very much, although I have now become accustomed to expect letters from you written in a sad tone, and every time I open your letter my heart sinks. The main thing is that I'm always driven to despair by the thought that I am powerless to help you, i.e. to contribute to a change in your situation. Of course, I shall write an eloquent letter to Schrieber and hope that he will heed my request. In the heat of the moment I even wanted to write to him today, but I decided that it would be better to wait until you tell me to write, otherwise, I'll surely just make things worse. To tell the truth, I would like you to wait until I return from Petersburg, so that we can have a detailed conversation. Who knows? Perhaps by then there will have been some change in your circumstances. I'm afraid that you will regret acting in haste! But do as you wish. In the event that you decide to stay in Petersburg, i.e. and do nothing until my return, then I want to give you the following guidance. I understand your position very well: you simply loathe serving in the Petersburg District Court, and you are just as eager for change as I was in the past for the Conservatory to fail, just so that I wouldn't have to be a professor there. But I also know that the reason for your aversion to the District Court lies not so much in its qualities, as in your own. After all, not all assistant prosecutors are burdened by their employment as you are, just as not all theory teachers despised their work as I did. You, just like me, have the ability, once you feel dissatisfied with your situation, to view its shortcomings in an exaggerated form. Naturally, I won't apportion any blame to you for this, because I am just as discouraged as you are, and, like you, I cannot help myself. But nevertheless, you are at an age when you can still force yourself to press on through it. Who hasn't had to suffer from imperfect and unsatisfactory circumstances? The difference is how you react to them. I recalled just now how Volodya, returning from his famous trip to Yamburg, told us of his epic adventures. If you or I found ourselves in a similar position, we would consider ourselves incredible martyrs, bemoaning it, cursing our fate and the actions that led to such an unexpected turn of events; for Volodya, who has a different temperament, all that came out of this was a beautifully recounted comical episode. How good-naturedly and philosophically he treated an incident that would have upset us no end! There's no shame in admitting that you and I would have been faint-hearted in comparison. You understand, Totosha, what I'm trying to say. I wouldn't want to you to be as meek in life as me, such that this meekness would lead you to the same strange actions with which I marked the 38th year of my life. The fact is that your situation appears unhappy only in your own eyes, and in the eyes of those who, like me, see themselves in you. Of course, if I were an assistant prosecutor, I would loathe my employment as much as you do. But, strictly speaking, what is particularly awful about the lot of an assistant prosecutor? Are you not yourself somewhat to blame, for example, for not having the time to do your job? Try to have more character in cases such as the one which resulted in you reluctantly playing the role of Molchalin. You are too gentle, kind and tactful — I understand this, but I would like you to be less susceptible to all manner of requests and pestering. Take Velinskaya again. You give her too much of your time. If you have a pile of work to do, try to flatly refuse to receive anyone, or to have dinner at the Kartsevs, or to go to dance soirées at the Klingenbergs, or to take on that blockhead Laroche's assignments for a month — in short, to eschew all these wastes of time which, needlessly, solely out of excessive politeness, you take upon yourself! After all, how much more free time would you have if you were more hard-hearted? Naturally, it may be very foolish for you to read all this guidance, if the matter is about leaving the Petersburg District Court at all costs. But I say all this in the event that you decide to remain in Petersburg until the spring. In all this guidance you may sense a sort of selfishness on my part. Thanks to a happy combination of circumstances, I could now be thoroughly satisfied with my lot, if only my Tolya wasn't moping and thinking himself unfortunate. It is essential for me, at all costs, to make you feel more well-disposed towards your life than you do at this moment. If it has become absolutely intolerable for you, then let us think about what to do about changing your employment? Talk with all your friends. Can they not come up with something? Can I not write to someone so that you can leave the justice department altogether? Well, in short, there are two options: 1) either you can decide to stay in Petersburg until the spring, and in that case, to fortify yourself with a philosophical view of things, or 2) you can decide on a move to a different department, and then something needs to be done forthwith. I have no doubt that you will find something without much effort, and will be able to occupy a splendid position in another sphere. Most importantly for me, I need you to be well and contented, and for God's sake, do not think about abandoning the prosecutor's office unless you find it intolerable. But I just wouldn't want you to do anything that Volodya wouldn't advise you to do. What precious happiness it is for me that Volodya is living with you! If he were not there, I would now be terribly worried about you. But in Volodya and in his friendship for you I see that you have a steadfast supporter, and I know that he will protect you from any misfortune. After reading our letter, I was greatly upset and immediately viewed your unsatisfactory situation in an exaggerated manner; but then I changed my mind: provided you are well, it would make no difference to me whether you remain as a prosecutor or not, and, most importantly, the thought of Volodya was a consolation to me. As a result of this, I went out for dinner, then walked in the bitter cold, then sat at Kondratyev's, and now, finally, I have come home and am writing to you completely calmly. I've still had no news from Modest. If there's no letter from him tomorrow, I'll telegraph Masalitinov. If only you knew how curious Paris is in this terrible frost, with these piles of snow lying on the streets, the lack of movement and silence. It's just as though there had been an epidemic and half the inhabitants had expired. You didn't write anything to me about Lyolya? How is he, and Sasha? I haven't received the letter from sister Sasha that you write about. The news about Monsieur Koshkarov came as an unwelcome blow to me. Perhaps this won't come to pass. Where did he come from? I'll probably receive Sashina's letter. Tolichka! Forgive me if I was somewhat foolish in my advice to you. What I wouldn't give to cheer you up! How horrible it will be for my well-being if you continue to mope! I hug you tightly. Volodya too. Yours, P. Tchaikovsky Not only am I not insisting, but I don't even want you to write in detail and at length to me until you have more free time. Just write at least once a week.