Letter 678

Date	5/17 December–7/19 December 1877
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Venice
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1121)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 326–329 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VI (1961), p. 285–287 (abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Венеция 17/5 дек[ября] С сегодняшнего дня начинаю свой дневник для тебя. Не знаю отчего, оттого ли, что я очень усердно целые дни сижу за симфонией, или оттого, что вообще я не в нормальном состоянии, только мне стало невыразимо трудно писать письма. Сейчас я с невероятной натугой написал 3 небольшие письмеца Котеку, Рабусу и Юргенсону. Только тебе и Модесту, да ещё M[ada]me Мекк я пишу без усилия. Кстати о M[ada]me Мекк. Сегодня 5-ое число, а о деньгах ни гу-гу. Теперь у меня в кармане всего 3 лиры, и если и завтра ничего от неё не будет, то придётся принять какие-нибудь меры. Я провёл ночь недурно, но и не особенно хорошо. Известие о приезде Модеста подействовало на меня самым благотворным образом. Я покоен. Но так как без мучений я жить не могу, то теперь мучаюсь мыслью, что Конради облагодетельствовал меня и что отныне я и Модест его рабы; иногда же мне приходит на мысль, что он раздумает, или что А[лина] И[вановна] родит неблагополучно. Словом, я в самом деле стал невыносимым человеком, на что, впрочем, ты и намекаешь в сегодняшнем письме, говоря, что я стал капризен и ещё что-то. Твоё письмо я получил сегодня утром за завтракам. Уж как я был рад! Я перечитал его раз 10 и с аппетитом смотрел на эту бумагу и этот конверт, которые ты вертел в своих руках так недавно. Где-то ты теперь! Когда я воображу себе, что ты, может быть, путешествуешь с Ант[ониной] Ив[ановной], то кровь от ужаса застывает в моих жилах! Что может быть ужаснее, как лицезреть это омерзительное творение природы! И к чему родятся подобные гадины! И к чему на меня нашло сумасшествие, к чему случилась вся эта пошлая трагикомедия! Что меня радует, так это то, что Алёша так мил, так весел. Об нем вовсе не приходится заботиться. Он всегда занят, нисколько не скучает, охотно остаётся один дома, когда я совершаю свою ежедневную одинокую прогулку. Он чрезвычайно хорошо понял, что мне от него нужно теперь, и удовлетворяет с лихвой всем моим требованиям. Погода сегодня уже второй день стоит великолепная. Выбор места, на котором мы живём, удачный в отношении прекрасного вида из окна, но очень не удачен в отношении столь любимой мной тишины. Даже ночью постоянно слышны голоса, шаги, пенье и т. д. Еда здесь в отеле ужасная. Ты бы просто погибал от голода! Сегодня на площади видел нашу Рааб, её подлого отца и толстяка-итальянца. Теперь 9 часов вечера. Мы пьём с Ленькой, чай. Получил сегодня от милого Котика письмо и телеграмму. В последнем он спрашивает о здоровье и о деньгах. Но какое блаженство думать, что приедет Модест. Я готов был бы поцеловать ноги у Конради за эту колоссальную услугу! Право, я не мог бы остаться здесь даже и с Алёшей. Не хлопочи о моем возвращении в Россию. Я весною и без того ворочусь, — но не ранее. Нужно дать Каменке вздохнуть от Ант[онины] Ив[ановны] и уж потом принять её супруга. До завтра, мой родной. Отсутствие денег меня мало тревожит. А как бы я тревожился, не будь известия о Модесте! 18/6 дек[абря] Получил сегодня утром письмо от Н[адежды] Ф[иларетовныl с векселем. Она прислала мне денег разом на 2 месяца. Письмо её на 8 листах опять с философией. Это письмо написано гораздо лучше и яснее предыдущего. Между прочим, она очень трогательно рассказывает о периоде, когда она жила с мужем и 5 детьми, имея 20 коп[екы] в день на расходы. Вообще, письмо доставило мне большое удовольствие. А Венеция всё-таки мне не по душе; должно быть, это твоё влияние. Погода стоит чудная. Целый день в комнате у нас солнце. Тем не менее, что-то такое делает для меня этот город противным. Ради Бога, уговори Модю, чтобы он выбрал какой угодно другой город, лишь бы не Венецию. Ночь эту я провёл довольно скверно. Хочу сегодня раньше лечь спать. Но всё-таки жизнь мне стала мила вследствие известия о приезде Модеста! Но почему меня берет какой-то страх и кажется, как будто этого не будет, Конради раздумает. Ал[ина] Ив[ановна] родит неблагополучно и т. д.? Завтра ещё напишу и затем отправлю к тебе этот отчёт за три дни. Еда делается мне здесь с каждым днём противнее. Получив вексель, я тотчас побежал к банкиру в надежде тут же получить деньги. Ничуть не бывало. Во-1-х, нужно наложить марку где-то около моста Риальто, во-2-х, вексель дан à trois jours de dates, и поэтому раньше пятницы денег не получу. Пришлось, занять в отеле 10 лир, а то не на что было бы папирос купить. До свидания, Толичка, до завтра! Среда. 19/7 дек[абря] 9 час[ов] веч[ером] Погода стоит удивительная. Днём так тепло, что в пальто едва ходить можно. Вечером луна глядит во всю рожу и чудесно освещает Венецию. И всё-таки она противна, и тому причиною вонь; вонь постоянная, хроническая и днём и ночью, и в дождь и в ясную погоду, повсюду она меня преследует. Ещё одно бедствие для такого обжоры, как я, очень чувствительное. Ты знаешь, как я нетребователен на еду, — мне всегда все вкусно. Кухня в Hôtel Beau-Rivage ужасная: иногда решительно есть нельзя. Ты бы, наверное, ничего не мог есть. Алёша хотя и уписывает все с свойственным его возрасту аппетитом, но и тот часто замечает, что нехорошо, Господи, что бы я дал за тарелку щей, пирог, биток, огурчик русский! Я тебе ещё не писал ничего о распределении дня. Встаю в обычное время, т. е. в 8 часов. Пью чай, занимаюсь. В 11 час[ов] спускаемся с Алёшей в особую комнатку, где подаётся завтрак из двух блюд с десертом. Потом ходим гулять с Алёшей, разумеется, больше всего по плошали. В 1½ возвращаюсь домой и опять работаю до самого обеда. В 5 часов опять спускаемся и обедаем. Обед состоит из супа, рыбы, двух viandes, legumes, жаркого, пирожного и десерта. Все это скверно, невкусно, тяжело и иногда даже вонюче. После обеда я гуляю один очень долго. Возвращаюсь около 8 часов, и пьём чай. Я пишу письма (с большим трудом), читаю газету «L'Italie» или «Пенденниса». Алёша ложится в 10, — я гораздо позже; 3-го дня лёг в 2 часа ночи. Мне сделалось грустно, я выпил коньяку, повеселел, стал читать «Пенденниса», и один эпизод так мне напомнил Кондратьева, что мне захотелось написать ему, что я и сделал. Написал ему очень неприятное письмо. На другой день раскаялся и послал другое с извинениями. Прощай, милый мой Толя. Будь совершенно покоен насчёт меня. Я здоров и даже весел. Твой, П. Чайковский

Venice 17/5 December As from today I am starting a diary for you. I don't know why; whether it's because I'm sitting so intensively over the symphony for days on end, or because I'm generally not in my normal state, but it's become inexpressibly difficult for me to write letters. I have just, with incredible effort, written 3 brief letters to Kotek, Rabus and Jurgenson. Only to you and Modest, and also to Madame Meck, do I write without effort. Speaking of Madame Meck. Today is the 5th of the month, and there's not a peep about the money. I now have only 3 lire in my pocket, and if nothing comes of it tomorrow, then I'll be obliged to take some measures. I didn't have a bad night, but not a particularly good one. The news about Modest's arrival had the most beneficial effect upon me. I was content. But since I cannot live without suffering, I'm now tormented by the thought that I am now indebted to Konradi, and that henceforth Modest and I shall be his serfs; sometimes I think that he will change his mind, or that Alina Ivanovna will give birth unsuccessfully. In short, the fact is that I've become an insufferable fellow, which, incidentally, you hint at in today's letters, saying that I've become capricious and so on. I received your letter this morning at lunch. How glad I was! I re-read it 10 times and relished this notepaper and envelope, which you held in your hands so recently. Where are you now? The thought that you might be travelling with Antonina Ivanovna makes the blood run cold in my veins from horror! What could be more awful than to behold this abominable creation of nature! And why are such vipers born! And why did this madness come over me, how did this whole vulgar tragi-comedy come to pass? What does gladden me though, is that Alyosha is so sweet and so cheerful. I've no need to worry about him at all. He is always busy, never bored, and gladly stays home by himself while I take my daily solitary stroll. He has understood extremely well what I need of him now, and has satisfied my requirements with interest. The weather today and yesterday has been magnificent. Our decision to live here is successful in terms of the beautiful view from the window, but very much not successful in terms of the silence that I love so much. Even at night you constantly hear voices, footsteps, singing, etc. The food here at the hotel is awful. You would simply expire from hunger! Today I saw our Raab, her vile father and a fat Italian in the square. It's now 9 o'clock. Lyonka and I are drinking tea. I received a letter and telegram from dear Kotik today, In the latter he enquires about my health and about the money. But what bliss to think that Modest is coming. I would be prepared to kiss Konradi's feet for this colossal service! I truly could not stay here, even with Alyosha. Do not concern yourself about my returning to Russia. I'll be back in the spring — but not before. I need to give Kamenka an opportunity to breathe from Antonina Ivanovna before accepting her husband. Until tomorrow, my dear. The lack of money concerns me a little. And how worried I would be if there were no news about Modest! 18/6 December] I received a letter from Nadezhda Filaretovna this morning with a bill of exchange. She has sent me 2 months' money at once. Her letter was 8 pages, with more philosophy. This letter is written much better and more clearly than the previous one. Amongst other things, she very movingly talks about the period when she lived with her husband and 5 children, having 20 kopeks a day for expenses. Generally, the letter afforded me great pleasure. All the same, I still cannot take to Venice; it must be your influence. The weather is wonderful. The sun shines in our room the whole day. Nevertheless, there is something making this city horrid for me. For God's sake, persuade Modya to choose any city he sees fit, just not Venice. I had a rather bad night last night. I want to go to bed earlier tonight. But all the same, life has become sweet to me following the news of Modest's arrival. But why do I feel some vague apprehension that this won't happen: that Konradi will change his mind, Alina Ivanovna won't give birth successfully, etc.? Tomorrow I'll write some more and then send you this account in three days. The food here becomes more horrid to me every day. Having received the bill of exchange, I immediately ran to the bank in the hope of receiving the money at once. There is no prospect of this. Firstly, I need to obtain a stamp from somewhere near the Rialto Bridge, and secondly, the bill is given à trois jours de dates, and so I won't receive the money before Friday. I was obliged to borrow 10 lire from the hotel, otherwise I wouldn't have had money for cigarettes. Until we meet, Tolichka, until tomorrow! Wednesday. 19/7 December 9 o'clock in the evening The weather is astonishing. It's so warm during the day that you can hardly go out in a coat. In the evening the moon looks out and illuminates Venice wonderfully. And yet it is horrid, and the reason for that is the stench; this stench is constant, chronic, day and night, in rain and in clear weather, haunting me everywhere. This hyper-sensitivity is yet another disaster for a glutton like me. You know how undemanding I am about food — everything is always tasty to me. But the cuisine at the Hôtel Beau-Rivage is awful; sometimes it's decidedly inedible. You surely couldn't eat anything. Although Alyosha devours everything with the appetite typical of his age, even he often remarks that it isn't good. Lord, what I wouldn't give for a plate of cabbage soup, a pie, a cutlet, a Russian cucumber! I haven't yet written to you anything about my daily routine. I rise at the customary hour, i.e. 8 o'clock. I drink tea and work. At 11 o'clock, Alyosha and I go down to a special room, where a two-course lunch with dessert is served. Then I go for a walk with Alyosha, mostly round the square, of course. At 1.30 I return home and work again until dinner. At 5 o'clock we go down again and have dinner, which consists of soup, fish, two viandes, legumes, a roast, cake and dessert. All of this is bad, tasteless, hard and sometimes even foul-smelling. After dinner I go for a long walk by myself. I return around 8 o'clock and we drink tea. I write letters (with great difficulty), then read, either "L'Italie" newspaper or "Pendennis". Alyosha goes to bed at 10 — I much later; on the 3rd day I stayed up until 2 o'clock in the morning. I became sad, drank some cognac, cheered up, starting reading "Pendennis", and one episode reminded me so much of Kondratyev that I wanted to write to him, which I did. I wrote him a very unpleasant letter. The next day I repented and sent another with apologies. Farewell, my dear Tolya. Rest completely assured regarding me. I'm well and even cheerful. Yours, P. Tchaikovsky