Letter 1023

Date	15/27 December 1878
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Florence
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1521 ; a2, No. 29)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 241–246 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 482–485 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 190–193 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 541–543 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 187–189 (English translation)
Notes	Includes Tchaikovsky's poem Lilies of the Valley (TH 384)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston and Alexander Poznansky

Villa Bonciania 27/15 д[екабря] 1878 Милый Модя! Вчера во время гулянья, не знаю почему, я вспомнил, как мы весной все ездили в лес (Зрубанец) за ландышами. Оттого ли, что погода стоит отвратительная, оттого ли, что вообще я был вчера грустно настроен, — но вдруг мне захотелось воспеть ландыши в стихотворной форме. Целый день и все сегодняшнее утро я провозился над стихами и в результате получилась пиэса, которую при сем тебе посылаю отдельно. Я ужасно горжусь этим стихотворением. В первый раз в жизни мне удалось написать в самом деле недурные стихи, к тому же глубоко прочувствованные. Уверяю тебя, что хотя они мне достались с большим трудом, но я работал над ними с таким же удовольствием, как и над музыкой. Пожалуйста, дай сему моему творению самую широкую публичность; прочти его Лёле, Ларошу, у Давыдовых, Саше и Тане, Алине Ивановне, Жедринскому с Толей и т. д. Хочу, чтоб все удивлялись и восхищались. Я должен был уехать сегодня, но так как посылки нет, — то принуждён ещё прожить день, хотя это нимало не весело. Н[адежда] Ф[иларетовна] уехала, и сверх ожидания я испытываю большую тоску по ней и пустоту. Я со слезами на глазах прохожу мимо её пустынной виллы, и Viale dei Colli сделалась мрачна и скучна. Я так привык ежедневно иметь с ней общение, каждое утро смотреть на неё, проходящую мимо меня со всей своей свитой, и то, что вначале меня стесняло и конфузило, теперь составляет предмет самого искреннего сожаления. Но, господи, что это за удивительная, чудная женщина! Как трогательны были все её заботы обо мне, доходившие до мелочей, но, в общем сделавшие мою жизнь здесь в высшей степени приятной. Уж целый месяц я ежедневно жду сюиты. Много, много крови мне испортило это тщетное ожидание, и, по правде сказать, от подавляемого гнева на Акима, Юргенсона (Осипа), от ежечасного беспокойства об утрате этой очень драгоценной для меня рукописи у меня нервы совсем не в таком порядке, как бы следовало. Толя прислал мне очень неудовлетворительные объяснения задержки, — но, Боже мой, что мне до глупейших уверений Юргенсона, что в 2 недели он не успел послать! Не в объяснениях дело. Мне нужна эта рукопись. Почему и теперь её всё-таки нет? Как это объяснить? Я ужасно зол. Если завтра утром её не будет, я плюну и разорву все остальное. Во всяком случае завтра я еду в Париж. Впрочем, я соврал; что разорву. Я просто распоряжусь, что бы её прислали в Париж. Целую тебя крепко. Твой П. Чайковский Вели Коле мне написать, ради Бога. ЛАНДЫШИ Когда в конце весны в последний раз срываю Любимые цветы, — тоска мне давит грудь, И к будущему я молитвенно взываю: Хоть раз ещё хочу на ландыши взглянуть. Вот отцвели они. Стрелой промчалось лето, Короче стали дни, умолк пернатый хор, Скупее солнце нам даёт тепла и света, И разостлал уж лес свой лиственный ковёр. Потом, когда придёт пора зимы суровой И снежной пеленой оденутся леса, Уныло я брожу и жду с тоскою новой, Чтоб солнышком весны блеснули небеса. Не радует меня ни книга, ни беседа, Ни быстрый бег саней, ни бала шумный блеск, Ни Патти, ни театр, ни тонкости обеда, Ни тлеющих полен в камине тихий треск. Я жду весны. И вот волшебница явилась, Свой саван сбросил лес и нам готовит тень, И реки потекли, и роща огласилась, И наконец настал давно желанный день! Скорее в лес!.. Бегу знакомою тропою. Ужель сбылись мечты, осуществились сны?.. Вот он! Склонясь к земле, я трепетной рукою Срываю чудный дар волшебницы-весны. О ландыш, отчего так радуешь ты взоры? Другие есть цветы роскошней и пышней, И ярче краски в них, и веселей узоры, — Но прелести в них нет таинственной твоей. В чем тайна чар твоих? Что ты душе вещаешь? Чем манишь так к себе и сердце веселишь? Иль радостей былых ты призрак воскрешаешь, Или блаженство нам грядущее сулишь? Не знаю. Но меня твоё благоуханье, Как Винная струя, и греет и пьянит, Как музыка, оно стесняет мне дыханье И, как огонь любви, питает жар ланит. И счастлив я, пока цветёшь ты, ландыш скромный, От скуки зимних дней давно прошёл и след, И нет гнетущих дум, и сердце в неге томной Приветствует с тобой забвенье зол и бед. Но ты отцвёл. Опять чредой однообразной Дни тихо потекут, и прежнего сильней Томиться буду я тоскою неотвязной, Мучительной мечтой о счастье майских дней. И вот когда-нибудь весна опять разбудит И от оков воздвигнет мир живой. Но час пробьёт. Меня среди живых не будет, Я встречу, как и неё, черед свой роковой. Что ,будет там?.. Куда, в час смерти окрылённый, Мой дух, веленью вняв, беззвучно воспарит? Ответа нет! Молчи, мой ум неугомонный, Тебе не разгадать, чем вечность нас дарит. Но, как природа вся, мы жаждой жить влекомы, Зовём тебя и ждём, красавица весна! Нам радости земли так близки, так знакомы, Зияющая пасть могилы так темна! П. Чайковский P. S. Так как я не поэт, а только стихоплет, то, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что стихотворение никогда не может быть вполне искренно, вполне вылиться из души. Законы стихосложения, рифма (особенно рифма) обусловливают деланность. Поэтому я скажу, что музыка всё-таки бесконечно выше поэзии. Само собой разумеется, что и в музыке бывает то, что французы называют remplissage, но он менее чувствуется. При внимательном анализе во всяком стихотворении можно найти строки, существующие только для рифмы.

Villa Bonciania 27/15 December 1878 Dear Modya! Yesterday, on my walk, I don't know why, but I remembered how in the spring we all went to the woods (in Zubranets) for the lilies of the valley. Whether it was because the weather was foul, or generally because I was in low spirits yesterday, I suddenly felt like singing the praises of lilies of the valley in the form of verse. I spent the whole day and all of this morning crafting the verses, and I'm sending you the resulting piece separately. I'm awfully proud of this poem. For the first time in my life I have managed to write genuinely good poetry, which is also deeply heartfelt. I assure you that although it was very difficult, I still worked on it with the same pleasure as I do on music. Please, let this creation of mine have the widest possible circulation; read it to Lyolya, Laroche, the Davydovs, Sasha and Tanya, Alina Ivanovna, Tolya and Zhedrinsky, et al. I want everyone to be surprised and delighted. I was supposed to leave today, but since the parcel isn't here, I'm obliged to remain another day, although this is no fun at all. Nadezhda Filaretovna has left, and beyond my expectations, I feel her absence and a great longing for her. I pass by her deserted villa with tears in my eyes, and the Viale dei Colli has become dull and miserable. I've been so accustomed to communicating with her every day, to watching her every morning as she passes by me with all her retinue, and what at first embarrassed and flustered me is now the subject of my most sincere regret. But, Lord, what an astonishingly wonderful woman she is! How moved I was by all the trouble she went to for me, down to the smallest details, but generally for making my life here pleasant in the extreme. I've been expecting the suite every day for a whole month now. These thwarted expectations have made my blood boil, and to tell the truth, my nerves are not at all as they ought to be, from my suppressed rage at Akim and Jurgenson (Osip), and from the anxiety at every hour about the loss of this manuscript, which is so very precious for me. Tolya sent me a most unsatisfactory explanation for the delay — but my God, what am I to make of Jurgenson's stupid assurances that he had not managed to send it in 2 weeks! The point is that it isn't excuses I need, it's this manuscript. Why is it still not here? What is the explanation? I'm terribly angry. If it isn't here tomorrow morning, then to hell with it, I'll tear the rest of it up. Whatever happens, I'm off to Paris tomorrow. Anyway, I lied about tearing it up. I'll simply leave instructions that it be sent on to Paris. I kiss you hard. Yours P. Tchaikovsky Tell Kolya to write to me, for God's sake. LILIES OF THE VALLEY When at the end of spring I pick for the last time My favourite flowers — a yearning fills my breast, And to the future I urgently appeal: Let me but once again look upon the lilies of the valley. Now they have faded. Like an arrow the summer has flown by, The days have grown shorter. The feathered choir is still, The sun more charily grants us its warmth and light, And already the wood has laid its leafy carpet. Then when harsh winter comes And the forests don their snowy cover, Despondently I roam and wait with new yearning For the skies to shine with the sun of spring. I find no pleasure in books, or conversation, Or swift-rushing sledges, or the ball's noisy glitter, Or Patti, or the theatre, or delicate cuisine, Or the quiet crackling of smouldering logs on the fire I wait for spring. And now the enchantress appears, The wood has cast off its shroud And prepares for us shade, And the rivers start to flow, and the grove is filled with sound, And at last the long-looked-for day is here! Quick to the woods! — I race along the familiar path. Can my dreams have come true, my longings be fulfilled? There he is! Bending to the earth, with trembling hand I pluck the wondrous gift of the enchantress Spring. O lily of the valley, why do you so please the eye? Other flowers there are more sumptuous and grand, With brighter colours and livelier patterns, Yet they have not your mysterious fascination. Where lies the secret of your charms? What do you prophesy to the soul? With what do you attract me, with what gladden my heart? Is it that you revive the ghost of former pleasures, Or is it future bliss that you promise us? I know not. But your balmy fragrance, Like flowing wine, warms and intoxicates me, Like music, it takes my breath away, And like a flame of love, it suffuses my burning cheeks. And I am happy while you bloom, modest lily of the valley, The tedium of winter days has passed without a trace, And oppressive thoughts are gone, and in my heart in languid comfort Welcomes, with you, forgetfulness of trouble and woe. Yet now you fade. Again in monotonous succession The days will begin to flow slowly, and stronger than before Will I be tormented by importunate yearning, By the agonizing dream of the happiness of days in May. And then someday spring again will call And raise the living world out of its fetters. But the hour will strike. I shall be no more among the living, I shall meet, like everyone, my fated turn. And then what? — Where, at the winged hour of death, Will my soul, heeding its command, soundlessly soar? No answer! Be silent, my restless mind, You cannot guess what eternity holds for us. But like all of nature, drawn by our thirst to live, We call to you and wait, beautiful Spring! The joys of earth are so near to us, so familiar— The yawning maw of the grave so dark! P. Tchaikovsky P. S. Since I am not a poet, but merely a versifier, perhaps I am mistaken, but it seems to me that a poem can never be completely sincere, never flow completely from the soul. The rules of versification, rhyme (especially rhyme) induce artificiality. This is why I say that music is still infinitely superior to poetry. It goes without saying that in music there is also what the French call remplissage, but it is felt less. With careful analysis in any poem one can find lines that exist only for the sake of rhyme.