Letter 1087

Date	29 January/10 February 1879
Addressed to	Vladimir Stasov
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Saint Petersburg (Russia): National Library of Russia (ф. 738, No. 343, л. 36–39)
Publication	Русская мысль (1909), No. 3, p. 134–137 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 77–79

Text

Russian text (original)

Clarens  29 янв[аря] 20 февр[аля]  1879 Получил Ваше письмо, многоуважаемый Владимир Васильевич! Сочувственные слова Ваши, относящиеся ко мне, мне очень приятны, и я от всей души благодарю Вас за них. Вы не ошибаетесь, предполагая во мне симпатию к Вам. Я далеко не поклонник статей Ваших по поводу музыки. Мне не нравится ни сущность Ваших мнений, ни тот резкий, запальчивый тон, в котором они излагаются. Но, вместе с тем, я отлично знаю, что даже и те стороны Вашей деятельности, которым я никоим образом не могу сочувствовать, имеют симпатичную подкладку, т. е. несомненную искренность, страстную любовь к искусству, беззаветную преданность тем избранникам, которым, по Вашему взгляду, суждено высоко поставить русское искусство. Если Вы ошибаетесь, то, конечно, de bona fide. Всё, что Вы говорите и пишете, — Вы думаете. Вы абсолютно прямодушный человек и писатель, и ради этого, столь же чудного, сколько и редкого качества, я отчасти мирюсь с Вами как критиком. Что касается Вашей доброты, Вашей всегдашней готовности, несмотря на множество занятий, уделять своё время тем, которые, подобно мне, обращались и обращаются к Вашей начитанности, Вашим знаниям и опытности, — то эти качества меня глубоко трогают, и вот почему, несмотря ни на что, я всегда буду любить Вас как человека. Тем грустнее сознавать, что между Вами и мной лежит бездонная пропасть, которую ни один из нас никогда не перешагнёт. То, что для меня были и до последнего издыхания будут высшими художественными откровениями, то Вы называете дребеденью. Где я не нахожу ничего, кроме невежества, безобразия и пародии на искусство, — там Вы усматриваете перлы эстетической красоты. Где я вижу свет, пользу и неизмеримые заслуги, — там Вам представляются вред, мрак и даже преступления. Я не буду стараться поколебать Ваше в высшей степени несправедливое мнение о Рубинштейне. Закоренелых предубеждений поколебать нельзя. Но я Вам скажу, что ни одно из Ваших обвинений Н[иколая] Г[ригорьевича], не имеет ни малейшей тени основательности. Я двенадцать лет был в его консерватории, и мне очень странно слышать, что влияние его на молодёжь действует развращающим образом, когда мне известны все до одного ученики, окончившие там своё воспитание, и среди их я не могу указать ни на единого, который бы подтверждал Ваше мнение, основанное на тех анонимных обличителях, которые действуют в «Нов[ом] вр[емени]». Я бы желал также знать, где те таланты, которых он угнетал? Даже и его малое сочувствие к новой школе, которое Вы называете преступлением, не мешало ему содействовать и по мере сил поддерживать тех из представителей её, в таланте которых никто не может сомневаться. Не он ли стоял за Балакирева, когда на него было воздвигнуто августейшее гонение? Не он ли единственный пианист, много раз публично игравший превосходную, но самую неблагодарную из всех фортеп[ианных] пиэс — «Исламея»? Неужели отсутствие восторга к произведениям гг. Щербачёва, Ладыженского и т. п. есть гонение и угнетение? Разве не играются в Москве ежегодно сочинения Балакирева, Корсакова и Кюи? Я склонен думать, Владимир Васильевич, что, в сущности, все преступления Н[иколая] Г[ригорьевича] сводятся к злополучным парижским концертам. Я допускаю, что Вы можете сожалеть и сетовать, что в программы парижских концертов не вошли отрывки из опер Мусоргского; я вместе с Вами готов досадовать, что, напр[имер], ни одна из чудесных увертюр Балакирева не была исполнена. Но тут нет ни преднамеренного ехидства, ни нарочитого пренебрежения, ни гонения, ни угнетения. Руб[инштейн] старался, как мне кажется, показать в Париже то, что, по его мнению, могло иметь больше шансов рекомендовать с хорошей стороны нашу музыку. В своём выборе он мог ошибаться, — но без злого умысла. Если его особенное пристрастие ко мне и играло тут некоторую роль, то это потому, что он в самом деле имеет обо мне, может быть ложное, но очень высокое понятие. Представьте себе, Владимир Васильевич, что Вы были бы делегатом и что Вы составляли бы программу! Ведь нет никакого сомнения, что лишь скромная доля досталась бы большинству авторов, не принадлежащих к числу любимых Вами. Я даже сильно склонен думать, что Вы были бы гораздо исключительнее с своей точки зрения, чем был Рубинштейн с своей, ибо мне известно, что .он в своих музыкальных суждениях гораздо терпимее и снисходительнее Вас. Но довольно пытаться оправдать его в Ваших глазах. Знаю, что это ни к чему не послужит. Если мне хотелось, чтобы Вы вступились за Н[иколая] Г[ригоревича], то это не потому, что я боюсь за него, Его репутацию честного человека, честного артиста не поколеблют фельетоны «Нового времени». Дела его налицо. Но человек этот, имеющий при всех своих достоинствах и некоторые значительные недостатки, имеет несчастную слабость оскорбляться и обижаться газетными отзывами. Результатом всех распускаемых сплетней и клевет может быть то, что он бросит своё дело. Если судить с точки зрения его карьеры, то от этого он только может выиграть, так же как выиграл его брат, оставивши консерваторию. Но мне до слез, до отчаянья жалко дела, которое погибнет. Вы не знаете, что такое Москва! Там нужно действовать à la Пётр Великий, т. е. насильно навязывать, свет погруженному во мрак обществу. Никто и никогда не может заменить Рубинштейна в его искусстве бороться против невежества и мракобесия. Вы ошибаетесь Влад[имир] Васильевич, если думаете, что я завзятый и безусловный поклонник Рубинштейна, ослеплённый до того, что не вижу le revers de la médaille. Очень многое в нем нередко возмущало и раздражало меня. Но что значат все его недостатки в сравнении с невыразимо благотворной деятельностью его! Некоторая доля самодурства, проявляющегося в том, что нередко без всякой надобности он мечет громы и молнии, которые, впрочем, никого не пугают, ибо в сущности он очень добр, не может мешать и парализировать пользу, при носимую его деятельностью Особенно теперь, смотря на него и на всё творящееся в нашем музыкальном мире со стороны, и, так сказать, объективно, я проникаюсь удивлением к его качествам и охотно прощаю ему его слабости, которые в Вашей характеристике его являются с ужасающим преувеличением. Отвечать печатно на всякую сплетню, как Вы предлагаете, нет возможности, и притом по опыту известно, что вступая в печатную борьбу с фельетонными обличителями, только прибавляешь угольев к их задору. Благодарю Вас ещё раз, Владимир Васильевич, за тёплые, сочувственные слова Ваши. Благодарю также за готовность в будущем отзываться на мои просьбы о помощи к Вам. Весьма вероятно, что я злоупотреблю этим дозволением. Во всяком случае останусь всегда искренно уважающим Вас. П. Чайковский Потрудитесь при случае передать от меня дружеское приветствие Корсакову. Это одна из немногочисленных точек, на которых мы с Вами сходимся. Я столько же люблю его дарование, сколько и его цельную, честную и симпатичную личность. Ваш П. Ч.