Letter 1736

Date	1/13 May 1881
Addressed to	Herman Konradi
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Saint Petersburg (Russia): National Library of Russia (ф. 834, ед. хр. 21)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том X (1966), p. 91–93
Notes	Rough draft dated 30 April in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 229)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Каменка 1-го мая 1881 г[ода] Милостивый государь Герман Карлович! Прежде всего, в ответ на письмо Ваше, поспешаю уверить Вас, что я нимало не оскорбился Вашим отказом отпустить со мной Колю. Объяснять этот отказ недоверием ко мне было бы слишком странно и наивно. Я очень хорошо понял, что это одно из тысячи недоразумений, портящих Ваши отношения к Модесту, недоразумений, о которых я всегда глубоко сожалею, но предупредить которые (как Вы полагаете, с моей стороны возможным), я не в силах. Было время, когда я считал себя способным восстановить между Вами и им полное духовное единение и старался действовать на Модеста в этом смысле. Впоследствии я убедился, что разлад Ваш чисто стихийного свойства, перед которым бессильны всякие убеждения и посторонние влияния. Охотно верю, что в характере Модеста есть много сторон, достойных порицания; сознаю, что он часто бывает легкомысленно болтлив; готов вместе с Вами энергически хулить его, за то отсутствие прямоты и ту совершенно бесцельную и для самого меня непонятную скрытность, которую он, например, проявил в последние дни по поводу выезда из Петербурга; очень понимаю, что подобные его поступки могут справедливо раздражать Вас. Но, — простите меня, я не решусь винить его без оговорки. Модест идеально добрый, любящий и сердечный человек. Если этих неоспоримых качеств он не проявляет в своих отношениях к Вам, то это значит, что, быть может, совершенно независимо от Вашей воли, Вы не властны внушить ему преклонение перед той нравственной Вашей силой, о которой Вы выражаетесь, что ему не худо было бы позаимствоваться у Вас. Между Вами какое-то роковое недоразумение; я не имею ни основания, ни права обвинять Вас за то, что Вы не питаете к Модесту ничего, кроме уважения и благодарности; но и в него не брошу камень за недостаток тёплого, дружественного расположения к Вам. С болью в сердце сознаю горестный факт существующей между Вами розни, — но Вы ошибаетесь, Герман Карлович, думая, что моё влияние может тут иметь какое-нибудь существенное значение. Я всегда старался и буду стараться примирительно и успокоительно действовать на Модеста, не для того чтобы между Вами установилась ничем не смущаемая, полная дружественность, нужно, чтобы Вы оба сделались другими людьми, — а это невозможно. Тесное сближение Ваше неосуществимо не оттого, чтобы Вы были недостойны друг друга, а оттого, что Вы слишком различны, слишком далеки один от другого по самой сущности всего нравственного и умственного Вашего строя. Но если Вы не можете быть друзьями в истинном значении слова, то по крайней мере вполне возможно, чтобы для блага Коли и для общего Вашего спокойствия между Вами установился прочный внешний мир, основанный, как это бывает в политике, не на взаимной тёплой любви, но на разумно сознанных обоюдных интересах. Желательно, чтобы обе стороны умели прежде всего отдавать одна другой должную справедливость. И вот, вызванный Вашим откровенным ко мне обращением, я не скрою, что нахожу в Вашем письме весьма несправедливое обвинение Модеста в том, что его занятия с Колей шли эту зиму вяла. Вы приписываете это заботам о пиэсе. Но ведь постановка её длилась ровно полторы недели и отняла у Модеста ровно 4 утра на присутствование при репетициях. Могло ли это серьёзно повредить занятиям? Нет. Они шли вяло не вследствие пиэсы, а потому что почти в течение всей зимы Коля был нездоров и совершенно не способен утруждать свою больную, измученную мигренями голову умственной работой. А болен он был не потому, что Модест написал пиэсу, а потому что ему пришлось жить в комнате сырой, холодной, пропитанной испарениями кухни, без столь благотворно действующих на него солнечного света и чистого воздуха! Впоследствии же Модест занимался с Колей действительно недостаточно ровно и плавно по причине болезни сестры, постоянно нуждавшейся в его помощи и заботах. Он очень, как мне известно, мучился мыслью, что Колины занятия от всего этого страдали, — но что ему было делать? Что касается поручения Вашего отклонить брата от скользкого писательства, то позвольте решительно от него отказаться. Не только никогда не буду отклонять, но, напротив, всячески поощрять и поддерживать. Я признаю в Модесте серьёзный литературный талант, много ума, наблюдательности, знания человеческого сердца и вовсе не желаю, чтобы столь драгоценные задатки пропали из-за ложно понимаемой пользы всей душой любимого мною Коли. Литературные занятия Модеста, коим он посвящает лишь свои немногие досуги, никоим образом не могут мешать ему блюсти Колино образование, и для меня решительно непонятно, почему Вы говорите, что они не вяжутся с педагогической деятельностью. Ещё менее мне понятна Ваше предложение заплатить ему за то, чтобы он отстал от своей страсти, и уж конечно, оскорбительные эти слова не дойдут через меня до своего назначения. Во 1-х, можно желать, чтобы кто-нибудь отстал от страсти, когда эта страсть преступна, а в сочинении талантливой комедии, сколько мне кажется, ничего постыдного нет; во 2-х, если и могут найтись люди, способные за плату отказаться от дела, к которому их влечёт внутренняя потребность и талант, то смею думать, что Модест к числу таких людей не принадлежит. Искренно Вам преданный, П. Чайковский Весьма желательно, чтобы наша переписка осталась неизвестною для Модеста.

Kamenka 1st May 1881 Gracious Sir Herman Karlovich! First of all, in response to your letter, I hasten to assure you that I was not in the least offended by your refusal to allow Kolya to go with me. To attribute this refusal to distrust in me would be too strange and naïve. I understand very well that this is one of a thousand misunderstandings spoiling your relationship with Modest, misunderstandings that I always profoundly regret but which (as you believe is possible on my part), I am powerless to prevent. There was a time when I considered myself capable of restoring the complete spiritual unity between you and him, and I attempted to influence Modest to this end. Subsequently I became convinced that your discord was of a purely fundamental nature, against which all convictions and outside influences are powerless. I am ready to believe that there are many aspects of Modest's character that are worthy of blame; I recognise that he is often frivolously loquacious; I am ready, together with you, to energetically curse him for that lack of directness and that completely aimless, and for me, unfathomable secrecy, that, for example, he showed in recent days regarding his departure from Petersburg; I very much understand how such actions of his might justly irritate you. But, forgive me, if I do not venture to blame him without reservation. Modest is an ideally kind, loving and warm-hearted fellow. If he does not show these indisputable qualities in his relations with you, then this means that, perhaps, completely independently of your will, you do not have the power to inspire admiration in him for that moral strength of yours, which you declare that it would be no bad thing for him to adopt. There is some fateful misunderstanding between you; I have neither the basis nor the right to blame you for the fact that you have anything less than complete respect and gratitude towards Modest; but nor will I cast a stone at him either for the lack of a warm, friendly disposition towards you. It is with pain in my heart that I recognise the grievous fact of the discord that exists between you — but you are mistaken, Herman Karlovich, in thinking that my influence can be at all significant here. I have always tried and shall continue to try to act as a conciliatory and calming influence upon Modest, not so that unperturbed, total friendship may be established between you — this would require both of you to become different people, and that is impossible. A close rapprochement between you is unattainable not because you are unworthy of each other, but because you are too different, too far removed from each other in the vey essence of your entire moral and mental composition. But if you cannot be friends in the true meaning of the word, then at least it is quite possible that for the good of Kolya and for your peace of mind in general, a firm and lasting peace may be established between you, founded, as happens in politics, not on mutual warm affection, but on the basis of reasonably perceived mutual interests. It is desirable that both parties are able, first of all, to give each other the justice they deserve. And so, promoted by your frank appeal to me, I shall not hide the fact that I find in your letter a very unfair accusation that Modest's lessons with Kolya this winter were sluggish. You attribute this his concerns about the play. But its production lasted precisely one-and-a-half weeks, and Modest took precisely 4 mornings to attend rehearsals. Could this seriously harm his lessons? No. They went sluggishly, not as a result of the play, but because, throughout almost the entire winter, Kolya was unwell and completely unable to trouble his poor head, tormented by migraines, with mental work. And he did not take ill because Modest wrote a play, but because he was obliged to live in a room in a damp, cold, steamy kitchen, without the sunlight and pure air that had such a beneficial effect on him! As a consequence, Modest's lessons with Kolya were insufficiently regular and consistent due to the illness of his sister, who constantly required his help and care. He was, as I well know, greatly tormented by the thought that Kolina's studies were suffering through all of this — but what could he do? As for your urging me to deflect my brother from his shoddy penmanship, then permit me to absolutely refuse. Not only will I never dissuade him, but, on the contrary, I shall encourage and support him in every possible way. I recognise in Modest a serious literary talent, much intelligence, observation, and knowledge of the human heart, and with all my soul I do not want at all such precious inclinations to be lost due to a misunderstanding of their benefit to my beloved Kolya. Modest's literary activities, to which he devotes only a fraction of his free time, can in no way interfere with his oversight of Kolya's education, and it is absolutely incomprehensible to me why you say that they are incompatible with his pedagogical activities. I even less understand your proposal to pay him so that he refrains from his passion, and of course, these offensive words shall not reach their objective through me. Firstly, one might wish that someone refrain from their passion when this passion is an illicit one, and it seems to me that there is nothing shameful about composing a talented comedy; secondly, if there are people who are capable of being bought off to give up a business to which they are drawn by an innate need and talent, then I venture to think that Modest is not one of those people. Your sincerely devoted, P. Tchaikovsky It is highly desirable that our correspondence remain unknown to Modest.