Letter 1736

Date	1/13 May 1881
Addressed to	Herman Konradi
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Saint Petersburg (Russia): National Library of Russia (ф. 834, ед. хр. 21)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том X (1966), p. 91–93
Notes	Rough draft dated 30 April in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 229)

Text

Russian text (original)

Каменка 1-го мая 1881 г[ода] Милостивый государь Герман Карлович! Прежде всего, в ответ на письмо Ваше, поспешаю уверить Вас, что я нимало не оскорбился Вашим отказом отпустить со мной Колю. Объяснять этот отказ недоверием ко мне было бы слишком странно и наивно. Я очень хорошо понял, что это одно из тысячи недоразумений, портящих Ваши отношения к Модесту, недоразумений, о которых я всегда глубоко сожалею, но предупредить которые (как Вы полагаете, с моей стороны возможным), я не в силах. Было время, когда я считал себя способным восстановить между Вами и им полное духовное единение и старался действовать на Модеста в этом смысле. Впоследствии я убедился, что разлад Ваш чисто стихийного свойства, перед которым бессильны всякие убеждения и посторонние влияния. Охотно верю, что в характере Модеста есть много сторон, достойных порицания; сознаю, что он часто бывает легкомысленно болтлив; готов вместе с Вами энергически хулить его, за то отсутствие прямоты и ту совершенно бесцельную и для самого меня непонятную скрытность, которую он, например, проявил в последние дни по поводу выезда из Петербурга; очень понимаю, что подобные его поступки могут справедливо раздражать Вас. Но, — простите меня, я не решусь винить его без оговорки. Модест идеально добрый, любящий и сердечный человек. Если этих неоспоримых качеств он не проявляет в своих отношениях к Вам, то это значит, что, быть может, совершенно независимо от Вашей воли, Вы не властны внушить ему преклонение перед той нравственной Вашей силой, о которой Вы выражаетесь, что ему не худо было бы позаимствоваться у Вас. Между Вами какое-то роковое недоразумение; я не имею ни основания, ни права обвинять Вас за то, что Вы не питаете к Модесту ничего, кроме уважения и благодарности; но и в него не брошу камень за недостаток тёплого, дружественного расположения к Вам. С болью в сердце сознаю горестный факт существующей между Вами розни, — но Вы ошибаетесь, Герман Карлович, думая, что моё влияние может тут иметь какое-нибудь существенное значение. Я всегда старался и буду стараться примирительно и успокоительно действовать на Модеста, не для того чтобы между Вами установилась ничем не смущаемая, полная дружественность, нужно, чтобы Вы оба сделались другими людьми, — а это невозможно. Тесное сближение Ваше неосуществимо не оттого, чтобы Вы были недостойны друг друга, а оттого, что Вы слишком различны, слишком далеки один от другого по самой сущности всего нравственного и умственного Вашего строя. Но если Вы не можете быть друзьями в истинном значении слова, то по крайней мере вполне возможно, чтобы для блага Коли и для общего Вашего спокойствия между Вами установился прочный внешний мир, основанный, как это бывает в политике, не на взаимной тёплой любви, но на разумно сознанных обоюдных интересах. Желательно, чтобы обе стороны умели прежде всего отдавать одна другой должную справедливость. И вот, вызванный Вашим откровенным ко мне обращением, я не скрою, что нахожу в Вашем письме весьма несправедливое обвинение Модеста в том, что его занятия с Колей шли эту зиму вяла. Вы приписываете это заботам о Пиэсе. Но ведь постановка её длилась ровно полторы недели и отняла у Модеста ровно 4 утра на присутствование при репетициях. Могло ли это серьёзно повредить занятиям? Нет. Они шли вяло не вследствие пиэсы, а потому что почти в течение всей зимы Коля был нездоров и совершенно не способен утруждать свою больную, измученную мигренями голову умственной работой. А болен он был не потому, что Модест написал пиэсу, а потому что ему пришлось жить в комнате сырой, холодной, пропитанной испарениями кухни, без столь благотворно действующих на него солнечного света и чистого воздуха! Впоследствии же Модест занимался с Колей действительно недостаточно ровно и плавно по причине болезни сестры, постоянно нуждавшейся в его помощи и заботах. Он очень, как мне известно, мучился мыслью, что Калины занятия от всего этого страдали, — но что ему было делать? Что касается поручения Вашего отклонить брата от скользкого писательства, то позвольте решительно от него отказаться. Не только никогда не буду отклонять, но, напротив, всячески поощрять и поддерживать. Я признаю в Модесте серьёзный литературный талант, много ума, наблюдательности, знания человеческого сердца и вовсе не желаю, чтобы столь драгоценные задатки пропали из-за ложно понимаемой пользы всей душой любимого мною Коли. Литературные занятия Модеста, коим он посвящает лишь свои немногие досуги, никоим образом не могут мешать ему блюсти Колино образование, и для меня решительно непонятно, почему Вы говорите, что они не вяжутся с педагогической деятельностью. Ещё менее мне понятна Ваше предложение заплатить ему за то, чтобы он отстал от своей страсти, и уж конечно, оскорбительные эти слова не дойдут через меня до своего назначения. Во 1-х, можно желать, чтобы кто-нибудь отстал от страсти, когда эта страсть преступна, а в сочинении талантливой комедии, сколько мне кажется, ничего постыдного нет; во 2-х, если и могут найтись люди, способные за плату отказаться от дела, к которому их влечёт внутренняя потребность и талант, то смею думать, что Модест к числу таких людей не принадлежит. Искренно Вам преданный, П. Чайковский Весьма желательно, чтобы наша переписка осталась неизвестною для Модеста.