Letter 1520

Date	28 June/10 July 1880
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1594)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 163–166

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

28-го июня 1880 г[ода] Каменка Модичка! Я сильно не в духе, и причин тому несколько. Во-1-х, я потерял свою записную книжечку со стихотворениями Апухтина и моими эскизами и вот уже несколько дней тщетно ищу её. Во-2-х, у меня голова кругом ходит от будущих поездок и посещений. 1-го июля я еду в Браилов и ни отложить, ни сократить моего трёхнедельного пребывания там не могу, — а тут Толя требует, чтобы 15-го июля я был у Жедринских и объездил бы с ним чуть не всю Россию; Ипполит зовёт меня 10 числа идти с ним на пароходе в Крым и Кавказ; брат Коля требует настоятельно, чтобы в том же июле я погостил у него, Апухтин 15-го числа едет в Рыбницу и тоже повелевает мне быть там. Что мне делать? Ведь у меня денег как раз хватает только, чтобы доехать до Браилова! Я написал сейчас Толе, что прошу его, независимо от меня, располагать июлем как он хочет и знать только, что весь август я проведу в Каменке. А то если назначать друг другу rendez-vous, то от этого всегда только сумбур выходит! Пребывание моё в Браилове уже отравлено тем, что Толя выражает мне своё огорчение, что я не все время его отпуска буду с ним. Но что же мне делать? Во-1-х, не разберёшь, когда его отпуск и куда он собирается; во-2-х, могу ли я что-нибудь обещать, когда у меня решительно нет средств двинуться куда бы то ни было. Между прочим, Толя собирается к тебе. У нас здесь после твоего отъезда было до того невыразимо пусто и скучно, что нельзя передать никакими словами. И тоску эту ощущал не только я, но решительно все, и особенно Лева. Теперь уже начинаю привыкать, но на душе у меня невесело. Во-первых, Женя мне отравляет жизнь и составляет для меня источник вечных терзаний. Я прихожу к убеждению, что пребывание её здесь — величайшее бедствие. Из объяснений с Левой я вижу, что его чувство к ней, по его собственному выражению, — болезненная ненависть. Каково ему знать, что не предвидится средств отделаться от неё и освободить, от неё Сашу! Была одна ночь, когда я под гнётом мысли, что моя обязанность — помочь им выйти из этого положения, дошёл почти до истерики. Я не нашёл ничего другого, как накатать длиннейшее письмо к Ипполиту, в коем прошу его что-нибудь предпринять, дабы снять с Саши эту тяжёлую ношу. А она? Чем Лева и я менее остаёмся победителями в борьбе с чувством антипатии к ней, тем она более имеет торжественно-счастливый вид человека, вносящего с собой повсюду счастье и радость. Грустно также с каждым днём все более и более убеждаться, что в Флегонте она нашла человека, оценившего её могучий ум и чудные душевные качества. Дружба их все более и более утверждается; он сделался её конфидентом, и я случайно подслушал раз, как она с величайшим одушевлением рассказывала ему знаменитый эпизод с влюблённым в неё учителем гимназии. В другой раз я тоже подслушал, как она говорила ему о своей страсти к высшей математике и космографии. Флегонт целые дни проводит в самом решительном и абсолютном бездействии. Отслуживши свою службу в классах, он на весь остальной день принадлежит своему другу Жене и умным разговорам с ней. Он начинает мне сильно действовать на нервы; говорит решительно только или какие-нибудь наивности, или невыразимые пошлости. Оба друга бесят меня своей прожорливостью; как только один раз блюдо обнесено, то тотчас же слышится из уст Жени: «Остафий, дайте ещё», — приблизительно с таким напевом: Остафий дайте ещё. Флегонт же тоже приказание отдаёт лишь движением глаз или жестом *. А я с непостижимым ужасом вижу, как все то, что должно бы перейти в собственность Алёши, Евстафия и Фёдоры Петровны, переходит в утробы двух друзей. Смешно сказать! Но следить за числом кусков и трепетать за каждый из них, боясь, что Алёша будет голоден, сделалось теперь предметом нового мучения для меня. Это какое-то ребячество, это мелко и глупо, — но не могу!.. Алёша ездил в Чигирин и вернулся с торжеством. Наконец-то он съездил с удачей и выдержал указанный положением экзамен. Ему помогла протекция обедавшего у нас месяц тому назад учителя; а то, вследствие несоблюдения каких-то формальностей, смотритель училища хотел воспрепятствовать. Степан уже давно водворился и находится в самом лучшем настроении духа. Мы сделали несколько лесных поездок. Третьего дня ездили в Салабайчино, а вчера — в большой лес за ягодами, причём брали с собой для собирания их Марусю, Акулину, Селифана, Степана и Анну Ивановну. От Саши известия не особенно хорошие. Умер бедный Никсик Литке, и это на Сашу подействовало очень сильно. Она хочет после Франценсбадена поехать прямо в Авандус. Маля очень потрясена и убита горем. Впрочем это, кажется, ещё не решено (т. е. поездка Саши). Дети наши, слава Богу, здоровы и милы до крайности. Юрий недавно довёл меня до слез. Пришедши к обеду, я застал его за столом одного, и он тотчас же сообщил мне, что получил письмо от мамы; велел Мине принести письмо и заставил меня громко читать. Во время чтения он все время как-то неестественно громко смеялся, но когда я кончил, он вдруг опустил голову и начал тихо, но сильно плакать. Я был донельзя потрясён этим чудным излиянием любви к матери и сам, слегка заплакав, стал осыпать его нежностями и утешениями, на что он отвечал сквозь слезы: «Я не знаю, отчего я плачу; мне очень весело!» Бобик изобрёл новый способ восхищать меня. Он обнимает меня и в это время в ухо мне высочайшим пискливым голосом поёт: «Питуся! Отциво ты миня абизяись, мне бóня, бóня, бóня!» Господи, до чего это у него мило выходит! Дима каждый вечер является аккуратно к ужину, причём встречает во мне сурового контролёра и счётчика всех съедаемых им кусков... Нет, мне нужно и хорошо будет на время уехать отсюда. Еду 1-го июля вечером. Пиши, Модичка, туда. Осыпаю тебя и Колю тысячью поцелуев. Модя! Неужели мы зимой не будем вместе все четверо, т. е. ты, Коля, Алёша и я! Буду надеяться, что да. Твой П. Чайковский Ежедневно по вечерам играю с Левой три короля в пикет. * Отчего при этом глаза у него выражают как бы гнев и что-то пронзительно-ехидное?

28th June 1880 Kamenka Modichka! I'm very much out of sorts, for several reasons. Firstly, I lost my notebook with Apukhtin's poems and my sketches, and I've been searching for it in vain for several days now. Secondly, my head is spinning from future trips and visits. On 1st July I'm going to Brailov, and I can neither postpone nor shorten my three-week stay there — but then Tolya is insisting that on 15th July I go to the Zhedrinskys and travel around almost the whole of Russia with him. Ippolit is inviting me to go with him on the 10th on a ship to the Crimea and Caucasus; brother Kolya is insistent that I also visit him in July, Apukhtin is going to Rybnitsa on the 15th and is also enjoining me to be there. What am I to do? After all, I only have enough money to reach Brailov! I've just written to Tolya, asking him to spend July as he wishes, regardless of me, and to know only that I'll be spending the whole of August in Kamenka. Otherwise, if we arrange to rendez-vous with each other, then this always leads to chaos! My stay in Brailov has already been poisoned by the fact that Tolya is expressing his disappointment that I won't be with him for the whole duration of his leave. But again, what am I to do? Firstly, you can't make out when his leave will be, and where he intends to go; secondly, how can I promise anything, when I have absolutely no means to go anywhere. Incidentally, Tolya is intending to come to you. It's been so inexpressibly empty and tedious here since your departure, that no words can convey it. And I wasn't alone in feeling this melancholy, but absolutely everyone — Lyova in particular. Now I'm started to become used to it, but my soul is cheerless. Firstly, Zhenya is poisoning my life, and is a source of eternal torment for me. I'm coming to the conclusion that her stay here is the greatest disaster. From discussions with Lyova, I see that he feels for her, in his own words, a morbid hatred. How well he knows that there is no means in sight to be rid of her, and to free Sasha from her. There was one night when, weighed down by the idea that it was my duty to help them escape this situation, I almost became hysterical. I couldn't come up with anything else to do but write a very long letter to Ippolit, in which I ask him to do something to relieve Sasha of this heavy burden. And what of her? The less Lyova and I prevail in struggling with our feelings of antipathy towards her, the more she has the triumphant appearance of a person who brings happiness and joy with her everywhere. It's also sad to become more and more convinced every day that in Flegont she has found a man who appreciates her powerful mind and wonderful spiritual qualities. Their friendship has become more and more entrenched; he has become her confidant, and I accidentally overheard her telling him with the greatest animation about the famous episode with the schoolmaster who was in love with her. On another occasion, I also overheard her telling him about her passion for higher mathematics and cosmography. Flegont spends whole days in the most resolute and absolute inactivity. Having acquitted his duties in the classes, for the rest of the day he belongs to his friend Zhenya, and holds intelligent conversations with her. He is starting to severely act on my nerves; he says absolutely nothing that isn't naïve or unspeakably vulgar. Both friends infuriate me with their gluttony; as soon as the plate is passed around once, I immediately hear from Zhenya's lips: "Ostafy, give me more", with approximately the following chant: Ostafy give me more. Flegont also now gives orders merely with a movement of the eyes or a gesture *. And I see with incomprehensible horror how everything that should have become the property of Alyosha, Yevstafy and Fyodora Petrovna has passed into the bellies of the two friends. It's funny to say! But keeping track of the number of morsels and trembling for each of them, fearing that Alyosha would be hungry, has now become a subject of fresh torment for me. This is such childishness, it's so petty and stupid — but I can't help it...! Alyosha went to Chigirin and returned triumphant. Finally, luck was with him and he passed the official regulatory examinations. He was helped by the patronage of a teacher who dined with us last month; otherwise, due to non-observance of some formalities, the superintendent of the school wanted to prevent it. Stepan settled in ages ago, and is in the best of spirits. We've made several trips to the woods. The day before yesterday we went to Salabaychinko, and yesterday we went to the big wood to pick berries, along with Marusya, Akulina, Selifan, Stepan and Anna Ivanovna. The news from Sasha is not especially good. Poor Niks Litke has died, and this has affected Sasha very strongly. She wants to go directly to Avandus after Franzensbaden. Malya is very shocked and mortified. However, it seems that it hasn't yet been settled (i.e. Sasha's trip). Our children, thank God, are healthy and sweet to the extreme. Yury recently brought me to tears. Coming to dinner, I found him alone at the table, and he immediately informed me that he had received a letter from his mother; he ordered Mina to bring the letter and made me read it aloud. While I was reading, he kept laughing unnaturally loudly, but when I finished he suddenly lowered his head and began to quietly burst into tears. I was utterly shocked by this wonderful outpouring of love for his mother, and I myself, slightly weeping, began to shower him with affection and consolation, to which he replied through his tears: "I don't know why I am crying; I am very happy!". Bobik has devised a fresh means to delight me. He hugs me and at the same time sings in my ear in a squeaky high-pitched voice: "Pitusya! Why are you teasing me? It hurts, it hurts, it hurts!". Lord, how sweetly he does all this. Dima appears for dinner punctually every evening, and he finds me to be a stern controller and counter of every morsel he eats... No, I need to leave here for a while, and it would be good for me. I'm going on the evening of 1st July. Write there, Modichka. I shower you and Kolya with a thousand kisses. Modya! Shall we really be together in the winter, all four of us, i.e. you, Kolya, Alyosha and I? I hope it will be yes. Yours P. Tchaikovsky Every evening I play three kings in piquet with Lyova. * Why is there something of a look of anger and biting sarcasm in his eyes?