Letter 1617

Date	24 October/5 November–27 October/8 November 1880
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 684)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 427–429 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 438–440 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 305–307

Text

Russian text (original)

Каменка 24-го окт[ября] 1880 Ещё два дня тому назад получил дорогое письмо Ваше, но принимаюсь за перо лишь сегодня, чтобы поблагодарить Вас, милый и добрый мой друг, за все тёплые слова Ваши, относящиеся к моей музыке и ко мне. Не мне, конечно, определять достоинства моих писаний, но могу, положа руку на сердце, сказать, что они все (за немногими исключениями) пережиты и прочувствованы мной и исходят непосредственно из души моей. И для меня величайшее благо, что есть на свете другая родственная мне душа, которая так чутко отзывается на мою музыку. Мысль, что она прочувствует все, чем я был полон, когда писал то или другое сочинение, всегда воодушевляет и согревает меня, и Вы не думайте, что таких душ много у меня. Даже среди людей, между которыми я живу, лишь только в братьях и особенно в Модесте я имею человека, связанного со мной близким духовным родством. Что касается музыкантов по профессии, то в них всего менее я встречал живого сочувствия. Мне до крайности приятно, что Вы оценили в «Орлеанской деве» те места, которые и я больше всего люблю. Но позвольте Вас попросить, друг мой, оказать такое же сочувствие ещё одной очень прочувствованной сцене, а именно, рассказу Иоанны и следующему за ним финалу. Обратите, пожалуйста, внимание на видоизменение темы хора ангелов в устах Иоанны. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что тема эта, перенесённая с небес на землю и вещаемая уже не ангелами, а человеком, т. е. сосудом страдания, — должна в этом месте трогать сердце. Разумеется, клавираусцуг даёт обо всем этом лишь очень поверхностное понятие. Вы спрашиваете, отчего не пишу трио? Простите, друг мой! Безмерно хотел бы угодить Вам, — но это свыше, моих сил. Дело в том, что, по устройству своего акустического аппарата, я совершенно не переношу комбинации фортепиано со скрипкой или виолончелем solo. Эти звучности кажутся мне взаимно отталкивающими друг друга, и я уверяю Вас, что для меня чистая мука прослушать какое-нибудь трио или сонату со скрипкой или виолончелем. Объяснять этот физиологический факт не берусь и лишь констатирую его. Совсем другое дело фортепиано с оркестром: тут тоже нет слияния звучностей да, фортепиано и не может слиться ни с чем, имея звук эластический, как бы отскакивающий от всякой другой звуковой массы, — но тут две равноправные силы, т. е. могучий, неисчерпаемо богатый красками оркестр, с которым борется и которого побеждает (при условии талантливости исполнения) маленький, невзрачный, но сильный духом соперник. В борьбе этой — много поэзии и бездна соблазнительных для композитора комбинаций. Но что такое за неестественное сочетание таких трёх индивидуумов, как скрипка, виолончель и фортепиано? Тут достоинства каждого из них теряются. Певучий и согретый чудным тембром звук скрипки и виолончели представляется односторонним достоинством рядом с царём инструментов, а этот последний тщетно старается показать, что ион может петь, как его соперники. По-моему, фортепиано может являться только при 3-х условиях: 1) один, 2) в борьбе с оркестром и 3) как аккомпанимент, т. е. фон для картины. Но трио ведь подразумевает равноправность и однородность, а где же она между смычковыми инструментами solo, с одной стороны, и фортепиано — с другой? Её нет. И вот почему в ф[орте]пианных трио есть всегда какая-то искусственность, и каждый из трёх беспрестанно играет не то, что действительно свойственно инструменту, а что навязано ему автором, ибо часто последний встречает затруднения, как распределить голоса и составные части своей музыкальной мысли. Я отдаю полную справедливость искусству и гениальному умению побеждать эти трудности таких композиторов, как Бетховен, Шуман, Мендельсон. Я знаю, что есть множество трио с превосходной по качеству музыкой, — но, как форму, я трио не люблю и поэтому ничего согретого истинным чувством для этой звуковой комбинации написать не могу. Знаю, милый друг, что мы в этом с Вами расходимся и что Вы, наоборот, любите трио, — но, несмотря на всю родственность-наших музыкальных натур, мы всё-таки два отдельных нравственных индивидуума, и поэтому неудивительно, что в подробностях расходимся! А как бы мне хотелось угодить Вам и написать трио! Разумеется, дабы сделать Вам угодное, я готов хоть сию же минуту приняться за работу, — но ведь Вам не может понравиться мой труд, если в нем не будет искреннего вдохновения! А последнее невозможно, когда при одном воспоминании о звучности трио я испытываю просто физическое неприятное ощущение. 27[-го] понедельник Я никак не могу вполне оправиться от болезни и страдаю ежедневно жестокими, никогда не бывалыми головными болями. Болит все одно и то же место внутри головы, как будто в мозг вонзилась какая-то иголка. При малейшем умственном напряжении боль является тотчас же, и никакие средства не помогают. Проходит мгновенно сама собой, когда этого менее всего ожидаешь. Я не в состоянии заниматься совершенно, даже простое письмо мне трудно написать. Неожиданное это маленькое-бедствие очень тяготит и беспокоит меня, так как у меня едва начата инструментовка увертюры для выставки. Тем не менее придётся, вероятно, несколько дней провести в совершенном бездействии. Я остаюсь здесь до 6-го ноября. В этот день празднуется годовщина свадьбы сестры и зятя. Предполагается маленький праздник, и у меня не хватает духа отказать в просьбе остаться. Как жаль, что я просил Вас адресовать письма в Москву. Уеду 7-го или 8-го. Многое хотел ещё сказать, но отлагаю до другого раза. Голова болит нестерпимо. Безгранично Вас любящий, П. Чайковский