Letter 3287

Date	16/28 July 1887
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1849)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902), p. 174–176 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 147–150

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Аахен 16-го июля [18]87 Милый Модя! Так как сегодняшнее письмо будет трактовать больше всего о Н[иколае] Д[митриевиче], то я пишу его тебе, хотя очередь Панина. Начну с истории моего путешествия. Из Одессы я уезжал в самом убийственном состоянии духа; давно уже я не испытывал подобной щемящей и ужасной тоски. С Алёшей расставанье мне было невероятно тяжело. Ехать было удобно, но до самого Ахена я ни на один час не мог добиться одиночества и все должен был разговаривать, так что только по ночам я бывал настоящим Петей, а то все фальшивым. Впрочем, спутники до Вены, особенно один англичанин лет 22 (родившийся в Одессе), были очень симпатичны. В Подволочиске была масса неудач; во 1-х, у меня конфисковали 100 папирос и очень оскорбительно отнеслись ко мне; во 2-х, заставили отдать в багаж мой чемодан, бывший со мной, а в 3-х, когда я наконец уселся в вагон, имея спутником в от делении кроме двух одесситов какого-то ещё нового господина, то сей последний, едва мы тронулись, воскликнул: «Чайковский! ты ли это? неужели не узнаёшь меня?» — и он оказался тем самым Врангелем, которым ты когда-то напугал меня в Каменке. Ты можешь себе представить, каково мне было, при том состоянии духа, в коем я находился, беседовать на ты с человеком, которого я не видал с 1859 г[ода] и с коим, кроме принадлежности к числу правоведов, у меня ничего нет общего. Он и в Вене хотел меня удержать при себе, но я обманул его и просто удрал, жажду я хоть на несколько часов одиночества. В Вене я пробыл с 7 ч[асов] утра до 4 дня; останавливался в «Goldenes Lamm», где прислуга меня узнала и где все по-старому, хотя прежний хозяин умер. В 4 часа я выехал с необыкновенно быстрым поездом (через Пассау, Регенсбург, Нюренберг, Майнц и Кельн). В Кельне я был уже на другой день утром, т. е. вчера, 15 числа, и остался там на несколько часов, чтобы отдохнуть от дороги, от беседы о политике с соседом венгерцем, просто замучившим меня своей болтовнёй, чтобы приготовиться посредством большой пешеходной прогулки к предстоявшим волнениям. Очень долго 2 раза был в Кельнском соборе, гулял по берегу Рейна, обедал отлично в ресторанчике и вечером в 6 ч[асов] выехал, и в 8 был в Ахене. Н[иколай] Д[митриевич], согласно моей телеграмме, ждал меня только сегодня утром. Приехавши в Neubad, я вызвал Сашу и вслед за тем услышал весёлый голос Н[иколая] Д[митриевича], догадавшегося, что это я, так что не успел я услышать ответ Саши, как уже очутился рядом в комнате Н[иколая] Д[митриевича], сидевшего на диване и изъявившего невероятную радость при виде меня. Он плакал и целовал меня бесконечно; видно, что, хотя с ним Саша, но всё-таки ему недоставало близкого человека. Впечатление он на меня произвёл сразу очень утешительное. Ты не можешь себе и вообразить какая произошла в нем благоприятная перемена. Худоба, пожалуй, ещё больше, чем в мае в Петербурге, — но это уже худоба выздоравливающего человека. В голосе, в движениях, во взгляде, в каждой подробности видна бодрость и новый приток жизни. Он подробно рассказал мне все, что произошло. Из его рассказов и из рассказов Саши я узнал, что его первые телеграммы из Ахена об улучшении здоровья были все ложны и что никогда ему не было так плохо, как в первое время. К общей болезни присоединились новые мучительные бобошки в виде нарывов, из которых один ему резали, причём он ужасно страдал, и тысяча других. Поту совсем не было, т. е. был по-прежнему только пот головы. Но когда Шустер (доктор) решился на героическое средство, т. е. на ванны в 40 градусов, то вдруг показался обильный пот на ногах, появились превосходный аппетит и сон, и все пошло лучше. Наговорившись с Н[иколаем] Д[митриевичем] вдоволь и уложивши его спать, мы пошли с Сашей ужинать, причём милый Саша выразил мне самым трогательным образом свою радость и благодарность за то, что я приехал. Видно было, что ему было страшно жутко одному и что мой приезд принёс ему большое облегчение от его забот и страхов. Сегодня утром я присутствовал при визите доктора Шустера, при вспрыскивании и перевязке огромной раны от прореза на нарыве, при постукивании и прощупыванье живота и т. д. Отеки на ногах гораздо уже меньше; живот ещё велик, но мягче и каждый день понемножку убывает. Гораздо раньше конца докторского визита я вышел и стал ожидать Шустера, чтобы поговорить с ним наедине. С некоторым страхом я ожидал, что Шустер скажет мне, что всё-таки дело плохо. Каково же было моё удивление и радость, когда Шустер сказал мне: «Mais il est sauve, il est hors de danger et, а moins qu'une nouvelle complication quelconque n arrive, il est en pleine voie de guérison». Он рассказал мне, как в первое время считал его погибшим, как решился буквально варить его в серном кипятке и как после этого решительного средства все пошло лучше. И больной, и доктор, и Саша утверждают, что известие о моем приезде имело тоже хорошее влияние на ход болезни. Не знаю, хорошо ли из всего написанного мной явствует, в каком состоянии Н[иколай] Д[митриевич). Ещё раз вкратце опишу это состояние. Он страшно худ, особенно когда стоит, очень слаб, но ходить может; аппетит имеет отличный, спит хорошо; бобошек всяких в виде каких-то флуктуаций, из коих должны образоваться нарывы, ещё множество; живот и ноги всё-таки ещё толсты. Одним словом, это все ещё очень больной человек, — но тем не менее ты бы просто был поражён благоприятной переменой, совершившейся в нем. Он стал опять самим собою, а не той тенью, какою ты его видел в Петербурге. Расположение духа превосходное, и все прежние шуточки и штучки, коими и прежде он изъявлял хорошее расположение духа, на каждом шагу повторяются и теперь. Я забыл упомянуть, что моча отделяется все более и более обильно. Одним словом, теперь можно смело надеяться на полное выздоровление. Зовут обедать; допишу письмо потом. Удивительно, как я не умею складно и понятно рассказывать пописывать. Чувствую, что очень многое не досказано. После обеда (который состоялся в табль-доте, но за отдельным столиком, и был очень хорош) я немного погулял, а в 4 часа был у Н[иколая) Д[митриевича], который ожидал меня, чтобы ехать кататься. При катании бывает большое затруднение по поводу восхождения его на ступеньки ландо. Ходит он свободно, но восходить ещё решительна не может. Три человека должны подымать одну за другой его ноги. Обошлось благополучно. Катались мы более двух часов. Н[иколай]) Д[митриевич] нисколько не устал, наслаждался лесным воздухом, был удивительно весел, пил пиво из какого-то ресторанчика, ну, словом, я смотрел на него и удивлялся. Просто не верится, что это тот самый человек, который ещё недавно так метался и беспомощно сидел с выражением мертвеца. Совершилось поистине какое-то чудо, и все идёт до того хорошо, что даже страшно: а вдруг это все временное облегчение? Но доктор так убеждённо сказал мне сегодня: «il est suavé, — что я отгоняю от себя мысль о рецидиве. Аахен мне не противен — это все что я могу сказать покамест. Что здесь положительно гадко — это воздух, пропитанный какими-то буфетным и запахами, каким-то кардамоном и другими пряностями. Я не могу подумать без щемящей боли о Боржомском воздухе и вообще стараюсь не думать о Боржоме. На душе у меня здесь бесконечно легче, чем в дороге. Я сознаю, что мой приезд доставил Н[иколаю) Д[митриевичу] и Саше огромную радость и пользу. Н[иколай] Д[митриевич] ужасно страдал от одиночества, и в последнее время они с Сашей постоянно ссорились и раздражались друг на друга. Теперь они оба со смехом вспоминают о своих ссорах. Не знаю, что будет дальше; когда жизнь войдёт в свою колею, я опишу её подробно. Мои два платья стали так истасканы и так неприличны, а здесь так много франтоватых англичан и французов что я решился сегодня заказать себе новые платья. Работать мне здесь вряд ли придётся. А впрочем увидим. Целую тебя, Модичка, от всего сердца и всех вас, милых и дорогих, обнимаю крепко. Твой П. Чайковский Какой Толя милый! Я получил уже присланные им деньги, и весьма вовремя. Если он в Боржоме, немедленно передай. ему мои объятия. Видел сегодня во сне Тату. До свиданья.

Aachen 16th July 1887 Dear Modya! Since today's letter will be concerned above all with Nikolay Dmitryevich, then I'm writing to you, although it's Panina's turn. I shall begin with the story of my journey. I left Odessa in the most deadly state of mind; I had not experienced such a wrenching and terrible melancholy in a long while. Parting ways with Alyosha was incredible difficult for me. The journey was comfortable, but until Aachen I couldn't manage to be alone for even one hour, and had to constantly engage in conversation, so that only at night was I the real Petya, rather than an impostor. Anyway, the companions up to Vienna, especially one Englishman of about 22 years of age (born in Odessa) were most agreeable. I had a great misfortune in Podvolochisk: firstly, they confiscated 100 cigarettes from me and treated me very insultingly; secondly, they forced me to hand over my suitcase, which I had with me, as luggage, and thirdly, when I finally sat down in the carriage, having companions in the compartment, in addition to the two Odessans, in the form of some other new gentleman; as soon as we set off, the latter exclaimed: "Tchaikovsky! Is that you? Do you really not recognise me?" — and he turned out to be that same Wrangel with whom you once frightened me in Kamenka. You can imagine what it was like for me, in the state of mind I was in, to converse intimately with a man whom I hadn't seen since 1859, and with whom, apart from being a fellow jurist, I had nothing in common. He wanted to keep me with him in Vienna too, but I deceived him and simply fled, longing for at least a few hours of solitude. I stayed in Vienna from 7 o'clock in the morning until 4 in the afternoon; I stopped at the "Goldenes Lamm", where the servants recognised me and where everything was as before, even though the previous owner had died. At 4 o'clock I left on an exceptionally fast train (through Passau, Regensburg, Nuremburg, Mainz and Cologne). By the next morning, i.e. yesterday, the 15th, I was already in Cologne, and I stayed there for a few hours' respite from the journey, and from the conversation about politics with my Hungarian neighbour, who simply tormented me with his chatter, in order to prepare myself by means of a long walk for the forthcoming ordeal. I made 2 very long visits to Cologne Cathedral, walked along the banks of the Rhine, had a splendid dinner in a restaurant, and at 6 o'clock in the evening I left, and I was in Aachen at 8. Nikolay Dmitryevich, according to my telegram, was not expecting me until this morning. Arriving at Neubad, I called out for Sasha, and immediately heard the cheery voice of Nikolay Dmitryevich, who guessed that it was me, so before I had time to hear Sasha's reply, I found myself sitting on a divan beside Nikolay Dmitryevich, expressing his incredible joy at the sight of me. He wept and kissed me endlessly; it was obvious that, although Sasha was with him, he still missed having someone close to him. He immediately made a most comforting impression on me. You cannot imagine what a favourable change has taken place in him. He is thinner, perhaps even more so than in May in Petersburg, but this is still the thinness of a person who is recovering. In his voice, his movements, his appearance, in every detail one can see cheerfulness and a new lease of life. He told me in detail about everything that had happened. From his and Sasha's accounts, I learned that his first telegrams from Aachen about his improving health were all false, and that he never felt as bad as he did when he was first there. His general illness was worsened by new painful lumps, in the form of abscesses, one of which was cut off, causing him terrible suffering, and a thousand others. The was no perspiration at all, save for that on his head, as before. But when Schuster (the doctor) decided on an heroic remedy, i.e. 40-degree baths, then suddenly profuse sweat appeared on the legs, he started to have an excellent appetite, and everything improved. Having talked to our hearts' content with Nikolay Dmitryevich, and put him to bed, Sasha and I went to have supper, and dear Sasha expressed to me in the most touching way his joy and gratitude for my coming. It was obvious that he was terribly frightened of being alone, and that my arrival brought him great relief from his worries and fears. This morning I was present at Doctor Schuster's visit, at the injection and dressing of the enormous wound where the abscess was removed, at the tapping and palpation of the stomach, etc. The swelling in his legs is much reduced; the stomach is still large, but softer and gradually decreasing every day. Long before the doctor's visit ended, I went outside and began to wait for Schuster to talk to him alone. With some trepidation, I expected Schuster to tell me that the matter was still grave. Imagine my surprise and joy when Schuster told me: "Mais il est sauve, il est hors de danger et, а moins qu'une nouvelle complication quelconque n arrive, il est en pleine voie de guérison". He told me how at first he thought all was lost, how he decided to literally boil him in sulphuric water, and how after this decisive measure, everything began to improve. Both the patient, the doctor, and Sasha claim that news of my arrival also had a positive effect on the course of the illness. I don't know how well everything I wrote above clearly describes Nikolay Dmitryevich's condition. I'll briefly summarise this once more. He is terribly thin, especially when standing, very weak, but he can walk; he has a splendid appetite and sleeps well; there are still a number of small lumps, in the form of some sort of fluctuations, from which abscesses can form; his stomach and legs are still swollen. In short, he is still a very sick man, but nevertheless, you would simply be amazed at the favourable change that has taken place in him. He has become himself again, and not the shadow of him that you saw in Petersburg. His mood is excellent, and all the old jokes and tricks which were formerly indicative of his good spirits are now repeated at every step. I forgot to mention that his urine is flowing more and more abundantly. In short, we can now confidently hope for a complete recovery. They are calling me to dinner; I'll finish writing the letter later. It's surprising how I cannot write clearly and coherently. I feel that much is left unsaid. After dinner (which took place in the table d'hôte, but at a separate table, and was very good), I strolled around for a while, and at 4 o'clock I was with Nikolay Dmitryevich, who was waiting for me to go for a drive. During the drive, he had great difficulty with his ascent up the steps of the landau. He walks freely, but still isn't able to ascend decisively. Three people have to lift his legs one after the other. It all worked out well. We drove for over two hours. Nikolay Dmitryevich wasn't in the least tired, he enjoyed the woodland air, he was surprisingly cheerful, drinking beer from some restaurant; well, in short, I watched him with astonishment. It's simply unbelievable that this is the same person who, not so long ago, was in a stupor and sitting helplessly with the expression of a dead man. Something truly miraculous has happened, and everything is going so well that it's even frightening: what if all this is a temporary reprieve? But the doctor told me so convincingly today: "il est suavé", that I'm avoiding any thought of a relapse. Aachen isn't unpleasant to me — that's all I can say for the time being. What is positively hideous here is the air, filled with some sort of buffet smells, some sort of cardamom and other spices. I cannot think about the air in Borzhom without a throbbing pain, and I generally try not to think about Borzhom. My soul is infinitely lighter here, than on the journey. I realise that my arrival brought Nikolay Dmitryevich and Sasha enormous joy and benefit. Nikolay Dmitryevich suffered awfully from loneliness, and recently he and Sasha have been constantly quarrelling and becoming irritated with one another. Now they both laugh when recalling their quarrels. I don't know what happens next; when life has settled into a pattern, I'll describe it in detail. My two outfits have become so worn out and so unbecoming, and there are so many dandy Englishmen and Frenchmen here, that I decided to order new outfits for myself today. I'm hardly likely to need to work here. But anyway, we'll see. I kiss you, Modichka, with all my heart, and hug all of you tightly, my dears. Yours P. Tchaikovsky How sweet Tolya is! I've already received the money he sent, and it was very timely. If he's in Borzhom, immediately give him a hug from me. I saw Tatu in a dream today. Until we meet.