Letter 492

Date	19/31 August 1876
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Verbovka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1464)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 252–253 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VI (1961), p. 66 (abridged) П. И. Чайковский. Забытое и новое (1995), p. 121 (extract)

Text and Translation

The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Вербовка 19/31 авг[уста] 1876 Модя! Я удивлён, что до сих пор не имею о тебе известий. Неблагодарный! Не я ли тебе писал из Байрейта, из Вены, пишу теперь отсюда! Главное, что мне смертельно хочется знать, как кончилось ваше Палавасское пленение? Теперь, когда ты уж оттуда уехал, я могу тебе сказать откровенно, что гаже и омерзительнее этого места, я ничего не знаю. Виши в сравнении с Палавасом — рай! Я бы мог простить этой отвратительной деревушке и палящий зной, и отсутствие растительности, и общий тоскливый вид её, — но чего я никогда ей не прошу, это что она заставила нас всех, начиная с Фофы срать неустанно от зари и до зари. Живя там, чтоб не обескуражить тебя, я притворялся, что доволен Палавасом. Теперь я свободно могу предаться моей ненависти! О, мерзкая пустыня! О, говняная мерзость запустения! Ещё если б Коля все время был здоров, все бы можно позабыть, но ведь и он, голубчик «в слабит», по его выражению! Модя, полуцей этому божественному мальчику ручку, ножку, но особенно чудные милые глазки! Ты не знаешь, до чего я его обожаю. Нет минуты, чтоб я не думал о нем! Вот уже неделя, что я в Вербовке. Полагаю, нет нужды подробно расписывать здешние прелести. Достаточно сказать, что я нахожусь среди самых -милых сердцу людей, за исключением ещё тебя, и что Вербовка сама по себе, как местность мне очень по сердцу. Толя здесь тоже. Мы очень, очень хорошо проводим время. Вчера приехал Ипполит: длинный, толстый, тонкоголосый, сантиментальный, — но очень ласковый и не лишённый комизма в своих рассказах. Папашу я нашёл очень похудевшими состарившимся. Сему немало способствует состояние Лизав[еты] Мих[айловны], которая опять больна. Саша меня немножко беспокоит. Она слишком усердно увлеклась лечением крестьян: с утра до вечера она с ними возится. Сейчас мы весьма были все обрадованы, что один из её больных, у которого было мизерере и которого Штраус приговорил вчера к смерти, [...]. Это значит, что он спасён! Когда она возвратилась с этим известием, мы от радости начали все плясать! Это все прекрасно, но Саша вечно озабочена, худа и бледна. Я переживаю теперь очень критическую минуту жизни. При случае напишу тебе об этом поподробнее, а покамест скажу одно: я решился жениться. Это неизбежно. Я должен это сделать, и не только для себя, но и для тебя, и для Толи, и для Саши, и для всех, кого люблю. Для тебя в особенности! Но и тебе, Модя, нужно хорошенько подумать об этом. Бугроманство и педагогия не могу вместе ужиться. Впрочем, обо всем этом я тебе напишу из Москвы. Твой П. Чайковский Кланяйся Фофе.

Verbovka 19/31 August 1876 Modya! I'm surprised to still have no news about you. How ungrateful! Didn't I write to you from Bayreuth, from Vienna, and now I'm writing to you from here? The main thing is that I'm dying to know how your captivity in Palavas ended? Now that you've already left, I can tell you frankly that I know of nowhere more vile and disgusting than that place. Vichy is a paradise compared to Palavas! I could forgive that horrid village for the scorching heat, the lack of vegetation, and its generally dreary appearance — but what I never asked for is that it made all of us, starting with Fofa, shit tirelessly from dawn to dusk. Living there, so as not do discourage you I pretended to be pleased with Palavas. Now I can freely indulge my loathing! Oh, vile wasteland! Oh, filthy shit-stained abomination! If only Kolya had been well all the time, this could all have been forgotten, but even he, golubchik, is "a weakling", as he put it! Modya, kiss this divine boy's hands, feet, but especially his wonderful dear eyes! You don't know how much I adore him. Not a minute goes by that I don't think about him! I've already been in Verbovka for a week. I suppose there's no need to describe in detail the delights of this place. Suffice it to say that I am amongst the people dearest to my heart, with the exception of you, and that Verbovka itself, as a place, is very much to my heart. Tolya is here too. We are having a very, very good time. Ippolit arrived yesterday: tall, fat, thin-voiced, sentimental — but very affectionate, and his stories are not devoid of comedy. I found Papasha has grown very thin and old. This is no little due to the condition of Lizaveta Mikhaylovna, who is ill again. Sasha worries me somewhat. She is far too enthusiastic in treating the peasants; she occupies herself with them from morning to night. We were just now all overjoyed that one of her patients, who had miserere, and whom Strauss sentenced to death yesterday [...]. This means that he is saved! When she returned with this news, we all began to leap for joy! This is all wonderful, but Sasha is forever worried, thin and pale. I am now going through a most critical moment in my life. When the opportunity arises, I shall write to you about this in more detail, but for the time being I'll say one thing: I have decided to marry. This is inevitable. I must do this, and not only for myself, but also for you, and for Tolya, and for Sasha, and for everyone I love. For you in particular! But you, Modya, also need to think about this carefully. Buggery and pedagogy cannot go together. Anyway, I'll write to you about all this from Moscow. Yours P. Tchaikovsky Bow to Fofa.