Letter 682

Date	8/20 December 1877
Addressed to	Aleksandra Davydova
Where written	Venice
Language	Russian
Autograph Location	Saint Petersburg (Russia): National Library of Russia (ф. 834, ед. хр. 17, л. 50–51)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 329–330 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VI (1961), p. 295–297

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Венеция 20/8 дек[абря] 1877 г[ода] Милая, дорогая Саша! Вот уже около недели, что я живу здесь. Не особенно мне нравится Венеция! Чистого воздуха здесь никогда не бывает. В комнатах холодно, а если отворить окно, тотчас же тебя обдаст струёй уличного зловония. Кормят очень плохо, а для такого нетребовательного, как я, человека даже изумительно плохо. В Венеций бездна исторических памятников и художественных произведений, но все это уже мной пересмотрено, а снова ходить и смотреть нет времени. Я теперь всецело предался работе, т. е. инструментовке большой симфонии, сочинённой ещё прошлой зимой. Сначала работа шла ужасно туго. Я до того скучал об Толе, что просто с ума сходил. Но тут вдруг явилась телеграмма Модеста, которая меня совершенно ободрила, и работа закипела у меня на всех парах. Дело с Модестом вышло так. Мысль устроить так, чтоб он отправился с Колей за границу пришла мне ещё в Риме. Толя уговорил меня не предпринимать для этого никаких переговоров, так как в то время у Модеста шли приготовления к заключению условия с Конради. Моя мысль была, ничего не говоря Модесту, прямо обратиться к Конради и настрочить письмо, которое и тронуло бы его и вместе польстило ему. Но Толя не допустил, говоря, что лучше подождать. Через несколько времени я открылся в письме Модесту. Он отвечал, что как бы ни желал, а ничего сделать не может, но впрочем, может быть... и т. д. В Вене, в день отъезда Толи, я написал Конради письмо; вероятно, оно было проникнуто очень искренним чувством, если тотчас по получении этого письма Конради на просьбу мою согласился. Я написал письмо в прошлую среду, а в воскресенье уже получил от Модеста следующую телеграмму: «Tu as vaincu Conrady, pars avec Nicolas après couches. Patience. Au revoir». Радости моей не было пределов. Ничто так не может быть для меня в эту минуту приятно, как пребывание около меня Модеста с Колей. В том отношении это особенно хорошо, что у меня не будет на совести, как было с Толей, что я отрываю брата от его деятельности. Кроме того, из всех существующих в мире детей, после твоих я, конечно, больше всего люблю Колю. Таким образом, мы устроимся совсем семейно. Модест не будет вечно прикован к Коле, так как у меня теперь Алёша, на которого можно с полной доверенностью оставлять Колю в случае, когда Модесту и мне вздумается отлучиться. День у меня проходит очень тихо и однообразно. Встаю в 8 часов, пью чай и сажусь работать. В 11 часов завтрак. Потом гуляю до 1. От 1 до 5 опять работаю. В 5 обед (отвратительный!), прогулка, в 8 часов чай, потом пишу письма, читаю газеты и около 11 ложусь. Здоровье в отличном состоянии, насколько можно быть здоровым при тех обстоятельствах, в которых я нахожусь. Мне приятно думать, что письмо это придёт в Каменку, когда уже обуза свалилась с плеч твоих. Много я виноват перед вами и много, много вам обязан. О будущем теперь ничего не говорю. Все зависит теперь от Модеста, — но, разумеется, мечтаю о возвращении в Россию весною. Жить в настоящем значении этого слова можно только в России. Целую нежно тебя, моя милая Саничка, Леву тоже. Ещё раз благодарю вас обоих за все, за все. Нет жертвы, которой я бы не принёс для вас. Не забудь, пожалуйста, сегодня три раза, по крайней мере, поцеловать от меня ручку Алекс[андрыl Иван[овны], а также Лиз[аветы] Вас[ильевны] и Алекс[андры] Вас[ильевны] и всех, всех тысячи раз лобызаю кого в руку, кого в щёчку, а Юрика даже и в опку. Твой, П. Чайковский

Venice 20/8 December 1877 Dear, good Sasha! I have been here around a week now. I do not particularly care for Venice! The air here is never fresh. The rooms are cold, and if you open a window you are immediately assailed by a blast of stench from the street. The food is very poor, and even for such an undemanding person as me, it is incredibly bad. Venice has plenty of historical monuments and works of art, but I have already seen all this, and do not have the time to go and look at it again. I have now entirely given myself up to work, i.e. to the instrumentation of a large symphony, which I had already written last winter. Initially the work went terribly slowly. I missed Tolya so much that I was simply going out of my mind. But then suddenly Modest's telegram arrived, which completely revived me, and my work went full steam ahead. The matter with Modest went as follows. The idea of arranging it for him to go abroad with Kolya came to me back in Rome. Tolya persuaded me not to undertake any negotiations for this, since at that time Modest had been preparing to conclude terms with Konradi. My idea was, without saying anything to Modest, to approach Konradi directly and scribble a letter that would both touch and flatter him. But Tolya would not allow it, saying that it was better to wait. After some time I revealed this in a letter to Modest. He replied that no matter how much he wanted to, there was nothing he could do, but then again, perhaps... etc. In Vienna, the day that Tolya left, I wrote a letter to Konradi; it was probably filled with the most sincere feelings, since upon receiving this letter, Konradi agreed to my request forthwith. I wrote the letter last Wednesday, and on the Sunday I received the following telegram from Modest: "Tu as vaincu Conrady, pars avec Nicolas après couches. Patience. Au revoir". My joy was boundless. Nothing could have been so pleasant for me at that moment then the presence of Modest and Kolya around me. In this respect, it is particularly good not to have it on my conscience that I am tearing my brother away from his activities, as with Tolya. Besides this, of all the children in the world, after yours of course, I love Kolya the most. Therefore, we shall settle together like a family. Modest will not be forever chained to Kolya, since I now have Alyosha, with whom I can leave Kolya with full authority in the event that Modest and I decide to go away. My day passes very quietly and monotonously. I rise at 8 o'clock, drink tea and sit down to work. Lunch is at 11 o'clock. Then I walk until 1. From 1 until 5 I work again. At 5 there is (an abominable!) dinner, a stroll, tea at 8, then I write letters, read the newspapers, and retire around 11. My health is in an excellent state, at least as well as it is possible to be in the circumstances in which I find myself. It pleases me to think that this letter will arrive in Kamenka when the burden has already fallen from your shoulder. I am so guilty before you, and very, very much indebted to you. I shall not talk about the future now. Everything now depends upon Modest — but, naturally, I dream of returning to Russia in the spring. Living, in the true sense of the word, is only possible in Russia. I kiss you tenderly, my dear Sanichka, and Lyova too. Once again I thank you both for everything, for all of it. There is sacrifice that I would not make for you. Please, do not forget to kiss Aleksandra Ivanovna's hand at least three times for me today, as well as Lizaveta Vasilyevna and Aleksandra Vasilyevna's, and I kiss everyone a thousand times, some on the hand, some on the cheek, and Yurika even on the nose. Yours, P. Tchaikovsky