Letter 898

Date	16/28 August 1878
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Brailov
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1503)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 199 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 438–439 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 172–173 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 372–373 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 167 (English translation) ("end of May") (abridged)

Text and Translation

The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Браилов 16 августа Пребывание моё здесь приближается к концу. Я решился ехать не в субботу вечером, как предполагал, а в пятницу утром. И в этот раз Анатолию было суждено сократить и отравить моё пребывание здесь. Я получил от него отчаянное письмо с жалобой на тоску, хандру и с убедительной просьбой приехать скорее. Хотя в конце письма он и просит меня не обращать внимания на его меланхолию, хотя я и отлично знаю, что он несколько блажит и распускается в дешёвой и беспричинной слезоточивости, — но всё-таки прелесть моего пребывания здесь отравлена. Согласна его просьбе я отвечал по телеграфу, что приеду ранее, чем было назначена в программе. В Вербовке я останусь недолго, а Кондратьева совсем по[...] Таким образом я доживаю последние дни браиловского уединения уже больше по обязанности, чем по внутреннему влечению. Тем не менее я пришёл к совершенна непоколебимому заключению, что я могу найти полное удовлетворение от жизни только в форме деревенской и по большей части одинокой жизни. Да! если б можно было, я бы сейчас же согласился навсегда причалить к подобной пристани и весь свой век провековать где-нибудь в глуши, — но с тем, чтоб от времени до времени видеться и принимать у себя нескольких близких, а также имея, в своём сундуке или портфеле средства посещать столицы, чужие край и чужие деревни. Я создан для подобной жизни. Глинка напрасна называл себя мимозой. Я мимоза, а не он. Только среди деревенского простора, тишины и одиночества я бы мог раскрывать свои листики и жить нормальною жизнью. Сколько я теперь мечтал об этом? Как часта воображал себя в уютном деревенском домике ожидающим тебя, принимающим тебя, болтающим с тобой! Какую бы цену имели эти свидания! Чего бы я не прочитал! Читать, живя в городе и имея обязательные занятия, тоже нельзя как следует. Кстати о чтении. Я с ума схожу от Альфреда Мюссе. Сегодня я кричал от восторга, читая «Les caprices de Marianne», и, конечна, тотчас же решил написать на это оперу. Как твоё мнение? Я нахожу один большой недостаток для оперы: это то, что Coelio и Marianne ни разу не встречаются, ни разу не появляются вместе. Правда? На зато что это за прелесть; я влюблён в Coelio. По поводу любви я должен сказать, что теперь дошел до последней крайности [...] и похотливости. Об Евстафии не могу думать без сумасшедшего желания. Я влюблен во всех встречающихся мальчиков. Даже в портреты сыновей Надежды Филаретовны. Онанизм уже не удовлетворяет и не успокаивает меня. Так что я это бросил. Ужасно боюсь, что не утерплю в Вербовке и посягну на иммакулатную чистоту нравов дома. Надеюсь, что в Вербовке найду от тебя письмо. В лес езжу каждый день, несмотря на дурную погоду. Купанье прелесть. Вообще я всё-таки доволен Браиловым. От Н[адежды] Ф[иларетавны] писем нет. Целую тебя и Колю нежно. П. Чайковский

Brailov 16 August My stay here is nearing its end. I've decided to leave not on Saturday evening, as I had planned, but on Friday morning. And on this occasion it was Anatoly who was destined to curtail and spoil my stay here. I received a desperate letter from him, complaining of melancholy, depression, and with an earnest request to come quickly. Although at the end of his letter he asks me to pay no heed to his melancholy, although I know very well that he is sometimes intoxicated and erratic in cheap and groundless tearfulness — all the same, the delight of my stay here is spoiled. I agreed to his request and replied by telegraph that I would arrive earlier than scheduled. I would not stay long in Verbovka, while Kondratyev was altogether [...]. Thus, I am living out the last days of my Brailov solitude more out of obligation than inner desire. Nevertheless, I came to the quite unshakable conclusion that I could find complete satisfaction in life only the form of a bucolic and mostly solitary life. Indeed, if I could, I would immediately agree to moor forever at such a pier, and spend my entire lifetime somewhere in the wilderness — but with the aim of seeing and receiving a few people close to me from time to time, and also having, in my trunk or suitcase, the means to visit the capitals, and foreign lands and villages. I was made for such a life. Glinka was wrong to call himself a mimosa. It is not he, but I, who is the mimosa. Only in the expanse, silence and solitude of the country could I open my leaves and live a normal life. How much I have dreamed of this now! How often have I imagined myself in a cosy country house, waiting for you, receiving you, chatting with you! How priceless these meetings would be! What wouldn't I read! You cannot read properly, living in the city and being obliged to work. Speaking of reading. I'm mad about Alfred de Musset. Today I cried out with delight when reading "Les Caprices de Marianne", and, of course, I immediately decided to write an opera on it. What do you think? I consider there is one major shortcoming for an opera: this is, that Coelio and Marianne never meet at all, never appear together at all. Isn't this true? But then it's such a delight; I've fallen in love with Coelio. Regarding love, I must say that I've now reached the ultimate extreme of [...] and lust. I cannot think about Yevstafy without an insane desire. I fall in love with all the boys I meet. Even the portraits of Nadezhda Filaretovna's sons. Onanism no longer satisfies or soothes me. So I have given it up. I'm terribly afraid that I'll be unable to restrain myself in Verbovka and encroach on the immaculate moral purity of the house. I hope to find a letter from you in Verbovka. I go to the forest every day, despite the bad weather. The swimming is delightful. In general, I'm still content at Brailov. There have been no letters from Nadezhda Filaretovna. I kiss you and Kolya tenderly. P. Tchaikovsky