Letter 190

Date	1/13 May–4/16 May 1870
Addressed to	Ivan Klimenko
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 1 (1900), p. 341–343 (abridged) Мои воспоминания о Петре Ильиче Чайковском (1908), p. 55–56 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том V (1959), p. 213–216 (abridged) П. И. Чайковский. Забытое и новое (1995), p. 82-83
Notes	Manuscript copy in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve

Text and Translation

Based on a handwritten copy in the Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve at Klin, which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter. The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Москва 1 мая 1870 г[ода] Бессовестный! Не мнишь ли ты, что я менее тебя люблю, чем те лица, которых раньше меня ты удостоил своими письмами? Но так и быть, после двухнедельного раздумья (а может быть, и лени) решаюсь отвечать тебе. Во-первых, скажу тебе, что в эту минуту (4 часа ночи) я сижу у отворенного окна и упиваюсь поистине благоухающим воздухом весеннего предутрия. Довольно знаменательно то, что, будучи чрезвычайно любовно настроен, я почувствовал потребность обратиться к тебе, неблагодарному. Мне хочется сказать тебе, что, несмотря ни на что, жизнь хороша и что майское утро стоит того, чтобы в 4 часа ночи я почувствовал в себе позыв к излияниям, чтобы ради этой потребности написал тебе несколько прочувствованных слов и чтобы ты, ядовитый смертный, над ними посмеялся. Итак, смейся, а я всё-таки скажу: как хорошо майское утро и как; несмотря ни на что, жизнь хороша! А эти несмотря ни на что заключаются в следующем: 1. Болезнь; толстею непомерно; нервы раздражены до крайности. 2. Финансовые дела совершенно плохи. 3. Консерватория надоела до тошноты; все более и более убеждаюсь, что к преподаванию теории сочинения я не способен. 4. Сильно сомневаюсь, чтобы «Ундину» поставили. Слышал, что меня хотят надуть. Словом, много шипов, но есть и розы, а именно: способность умиляться, вдыхая утренний весенний воздух, таять и испытывать нужду сказать другу, живущему в Царицыне, что жизнь хороша, ибо бывают майские утра с влажным, благоухающим воздухом, бледно-голубым небом, пением просыпающихся воробьёв, таинственным мяуканьем кошек и отсутствием всяких человеческих звуков. Итак, дабы покончить с излияниями, восклицаю ещё раз, что жизнь хороша (в майское предутрие), и перехожу к наррации кое-каких мелких фактиков из жизни преисполненного амбиции сочинителя музыки. По поводу амбиции скажу, что оная нимало не удовлетворена в последнее время. Романсы мои хотя и были хвалимы Ларошем, зато Кюи написал на них ругательную статью, а Балакирев нашёл их до того плохими, что уговорил Хвостову, хотевшую один из них (посвящённый ей) спеть в своём концерте, не портить программы, удостоенной быть украшенной именами гг. Мусоргского и Ко. Увертюра моя не имела здесь никакого успеха и прошла совершенно незамеченной. Вспоминал я тебя в этот вечер. После концерта ужинали мы в большой компании у Гурина; представь себе, что в течение целого вечера хоть бы кто-нибудь о ней (т. е. увертюре) заикнулся. А между тем я так жаждал тёплых, сочувственных слов! Да! Много думал я о тебе и о твоём в высшей степени поощряющем меня сочувствии в этот отвратительный вечер. Не знаю, вследствие того ли, что никто не интересуется тем, что и как я пишу, только опера моя («Опричники») идёт очень вяло, и я сомневаюсь, что окончу её ранее двух лет. По части музыкальной жизни в Москве ничего особенного с твоего отъезда не произошло, ибо краткое пребывание в Москве Таузига я не считаю особенно важным фактом. Да! Чуть не забыл: на концерте Рубинштейна исполнялась первая часть симфонии Лароша, о которой мы не раз с тобой говорили. Я остаюсь при прежнем мнении: в техническом отношении — эта вещь решительно выходит из общего уровня новейших сочинений; но, как изобретение — это или полно претензии и угловато-вычурно, или же (2-я тема) просто слабо и бледно. В публике по окончании этой длинной штуки раздалось несколько шиканий. Бедный Ларош был оконфужен. С нашими общими приятелями вижусь довольно часто; не редко собираемся играть в стукалку, к[ото]рая по-прежнему мне благоприятна. Волкова (с к[ото]рым у меня было несколько интересных разговоров, во время которых я, опять-таки, думал о тебе) давно не видал. О ссоре его и примирении с твоим компаньоном ты уже, вероятно, слышал. К[ашки]н так же неизменно мил, как и всегда; напившись допьяна, начинает соглашаться со всеми мнениями, оправдывает и обвиняет всех, кого угодно, и в тайне коварной, но доброй души одинаково над всеми подсмеивается. В Москве ходят слухи, что он недавно вымылся мылом, но я этому не верю, ибо после этого пришлось бы веровать во всякий вздор; напр[имер], в то, что Волков сказал меткое, умное слово, что жена Лароша написала книгу о пантеистической философии, что Раевский сочинил ноктюрн и посвятил его подрядчику Гладкову, что Рубинштейн в течение 3-х дней и ночей [...], только 100 раз по матери выругал Агафона, что подрядчик Клименко ещё целый год намерен прожить в Царицын и т. п. Последнее решительно невозможно, ибо я и думать без трепета не могу о тoм, что мы так долго с тобой не увидимся. Без тебя, ей-Богу, скучно всем, а мне в особенности. Однако поздно, хотелось бы писать ещё, но завтра рано вставать нужно. Обнимаю тебя крепко. П. Ч. 4 мая Милый друг! Прилагаемое письмо я написал тебе ночью, быв ещё значительно пьяным после ужинав Московском трактире, где мной были выпиты 4 рюмки водки и бутылка эля. Прочтя его на другой день. я раздумал было посылать его, но теперь вновь решаюсь препроводить к тебе мою белиберду. Отвечать тебя покамест не прошу, так как я еду скоро за границу, и Бог знает, где проживу летом. Вчера у нас был очень весёлый обед, данный Рубинштейном по случаю 10 лет, протёкших с утверждения Муз[ыкального] общ[ества]. Твой друг Маня был очень забавен и остроумен. Позже поехали все в парк и пили на воздухе чай; а в будущее воскресенье решено дать прощальный обед Коссмаину. Ты видишь, что мы не попусту проводим время; желаю и тебе того же. Целую тебя. П. Ч. Кланяйся очень Арнольду. 16-го мая я уезжаю за границу, едва ли ты успеешь ответить.

Moscow 1 May 1870 Reprobate! Do you think that I love you less than those persons whom you graced with your letters before me? But so be it; after a fortnight's thought (or laziness, perhaps) I've decided to answer you. Firstly, I'll tell you that at this moment (4 o'clock at night), I'm sitting by an open window and revelling in the truly fragrant pre-dawn air. It's quite a remarkable thing that, being in an extremely loving mood, I felt the need to turn to you, ungrateful one. I want to tell you that, despite everything, life is good and a May morning makes everything worthwhile. At 4 o'clock at night I feel the urge to vent my spleen, so for the sake of this need I'm writing you a few deeply felt words, and so that you, venomous mortal, can amuse yourself with them. So, laugh away, but I'll still say how good a May morning is and how, no manner what, life is good! And these no matter whats include the following: 1. Illness; I'm becoming excessively fat; my nerves are extremely irritable. 2. Financial affairs are thoroughly bad. 3. I'm fed up with the Conservatory to the point of nausea; I'm becoming more and more convinced that I'm incapable of teaching composition theory. 4. I have strong doubts that "Undina" will be staged. I heard they want to cheat me. In short, there are many thorns, but there are also roses, namely: the capacity to experience tender feelings, to inhale the morning spring air, to languish and feel the need to tell a friend living in Tsaritsyno that life is good, because there are May mornings with humid, fragrant air, a pale blue sky, the singing of waking sparrows, the mysterious meowing of cats, and the absence of any human sounds. So, in order to put an end to this outpouring, I shall exclaim once more that life is good (in the early May morning), and move on to the narration of some minor facts from the life of an ambitious composer of music. Regarding my ambition, I'll say that it hasn't been in the least satisfied recently. Although my romances were praised by Laroche, then Cui wrote an abusive article about them, and Balakirev considered them so bad that he persuaded Khvostova, who wanted to sing one of them (dedicated to her) in her concert, not to sully a programme so honoured to be adorned with the names of Messrs Musorgsky and Co. My overture had no success here whatsoever and went completely unnoticed. I remembered you this evening. After the concert we had supper in a large company at Gurin's; you'd imagine that during the course of the whole evening it (i.e. the overture) would at least have been mentioned. And all along I was so thirsty for warm, sympathetic words! Indeed! I thought a lot about you and your compassion, which uplifted me to the utmost degree on this abominable evening. I don't know it it's because no one is interested in what and how I'm writing, but my opera ("The Oprichnik") is going very sluggishly, and I doubt that I'll finish it in under two years. In terms of musical life in Moscow, nothing in particular has happened since your departure, because I don't consider Tausig's short stay in Moscow to be a particularly important fact. Indeed, I almost forgot! At Rubinstein's concert there was the first performance of Laroche's symphony, which we've talked about more than once. I remain of the same opinion: in technical terms, this is something absolutely beyond the general level of new compositions; but as a concept, it's either full of pretension and awkwardly ostentatious, or (the 2nd theme) simply pale and feeble. There were a few hisses from the audience at the end of this long item. Poor Laroche was embarrassed. I see our mutual friends fairly often; we often come together to play snitch, which is as beneficial to me as before. It's been ages since I saw Volkov (with whom I had several interesting conversations, during which I, again, thought of you). You've probably already heard about his quarrel and reconciliation with your companion. Kashkin is as invariably sweet as always; when drunk, he starts agreeing with everyone's opinion, justifies and accuses everyone, and in his secretly crafty but kind way, makes fun of everyone equally. There are rumours in Moscow that he recently washed himself with soap, but I don't believe this, because after that I would have to believe in all sorts of nonsense; for example, that Volkov uttered a well-aimed, clever word, that Laroche's wife wrote a book about pantheistic philosophy, that Rayevsky composed a nocturne and dedicated it to the architect Gladkov, that Rubinstein [...] for three days and nights, that Agafon scolded his mother only 100 times, that the architect Klimenko is planning to live in Tsaritsyn for another whole year, and so on. The latter is decidedly impossible, because I can't even think without trepidation that we won't be seeing each other for so long. Without you, by God, everyone is bored, and me in particular. However, it's late; I'd like to write more, but I have to be up early tomorrow. I hug you tightly. P. T. 4 May Dear friend! I wrote the enclosed letter to you at night, while still remarkably drunk after supper at a Moscow tavern, where I drank 4 glasses of vodka and a bottle of ale. Reading it the next day, I reconsidered sending it, but now I have again decided to submit my gibberish to you. I won't ask you to answer for now, since I'm going abroad soon, and God knows where I'll be living in the summer. Yesterday we had a very cheerful dinner, given by Nikolay Rubinstein on the occasion of the passing of 10 years since the Musical Society was established. Your friend Manya was most amusing and witty. Later we all went to the park and drank tea outdoors; and next Sunday it was decided we should give a farewell dinner to Cossmann. You see that we're not wasting our time. I wish the same for you. I kiss you. P. T. Very best regards to Arnold. On 16th May I'm going abroad, you'll barely have time to reply.