Letter 2112

Date	20 September/2 October 1882
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1675)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 551 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 286 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XI (1966), p. 221–223 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 280–281 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

20 сентября 1882 Пишу тебе, Модичка, в самый настоящий осенний день. С утра идёт мелкий, как пыль, дождичек, ветер воет, зелень частью вымерзла ещё на прошлой неделе, частью поблекла и пожелтела, — словом, картина самая грустная, — а между [тем] я не только об этом не сокрушаюсь, но скорее радуюсь. Только в такую погоду я и люблю Каменку, — в хорошую мне всегда хочется быть где-нибудь подальше. Твоя телеграмма с вопросом о здоровье пришла как раз к началу периода цветущего состояния моего здоровья. Кончивши оперу и разделавшись с фортепианными пиэсами, я ощутил необыкновенное благосостояние умственное и нравственное, отразившееся тотчас же и на физике. Я стал отлично спать, вследствие чего менее раздражителен и более способен превозмогать столь свойственные моему нраву припадки беспричинной злобы на все и всех. Даже к Тане отношусь теперь гораздо благодушнее; кстати, ни Блуменфельда, никого из мущии нет, она не мажется и вообще во всех отношениях стала мне милее. Начал инструментовку оперы. Как хорошо будет звучать у меня интродукция (в коей изображается Мазепа и знаменитое бешеное скакание на лошади)! Убеждён, что ты будешь доволен этой интродукцией: скакание написано совершенно так, как ты бы это сделал. Напомни мне в первый раз при свидании заставить тебя сымпровизировать эту интродукцию. Я ещё не начал думать об отъезде; останусь столько, сколько терпения хватит. Последнее подвергается в Каменке à de rudes èpreuves, во время прогулок в особенности, по причине несносного вечного ветра. И чем дальше, тем все хуже будет. Но чем дольше я здесь останусь, тем поступлю разумнее в финансовом отношении и потому, доколи возможно, — буду терпеть. Однако ж могу сказать без преувеличения, что не проходит четверти часа, чтоб я не мечтал об загранице. Право, я не знаю, что бы со мной было, если б не сохранилась во мне эта страсть к загранице; не имей я в виду поездки, — ужасно бы хандрил. Иногда, вспомнив, что не только тебя с Колей, но и Кондратьевых в загранице не будет, меня охватывает ужас. Ведь я один решительно не уживусь нигде. Но я стараюсь отогнать эту мысль и уверить себя, что ты-таки попадёшь в Рим. Модя, скажи Мэри и Эмме, что я каждой из них посвятил по фортепианной пиэске. Эмме скажи, что я получил её чудное письмо и очень благодарен, — но прошу позволения ответить позднее, когда вполне отдохну от испытанного утомления. Теперь, кроме тебя, Толи, Н[адежды] Ф[иларетовны] и Алёши, я решил пока никому не писать. Одно время письма чуть не довели меня до болезни, — так много приходилось их писать. Скажи Н[иколаю] Д[митриевичу], чтоб и он не сердился, что не пишу. Я считаю, что через тебя нахожусь с ними в постоянном общении. Вчера Мина, обливаясь слезами, простилась с нами и уехала в Швейцарию. Я сам чуть не плакал, прощаясь с ней. Мисс Иствуд ездила в Киев и вернулась в состоянии бешеного восторга к православию вообще и к Михайл[овскому] монастырю в особенности; говорит, что если бы была мужчиною, сейчас же пошла бы в монахи. Лева всю почти прошлую неделю пробыл в Киеве, вернулся и через два дня опять уехал. Квартиру они сдали, мебель частью продали, частью везут сюда. Сашу ждут сюда через неделю. У меня есть к тебе 2 просьбы, и прошу их в точности исполнить: 1) вели Грише хорошенько пересмотреть ваше белье и поискать, не попали ли к Вам 3 пары моих превосходных парижских подштанников, которых я любил, как родных братьев, и страшно по ним тоскую; если найдутся, то не пересылай, а береги впредь до свидания в Питере или в Риме. 2) Мне вздумалось переплесть всё мои книги и ужасно хотелось бы получить по этому случаю том Шекспира, который взял Коля. Нельзя ли мне прислать его? Пожалуйста, Модя, ответь мне по поводу этих двух предметов. Как я рад, что ты взялся за «Благодетеля»; убеждён, что он ещё всплывёт и заставит готоворить о себе. Но, ради Бога, кончай повесть, по-моему, эта повесть имеет громадные достоинства. Коля Переслени до сих пор здесь под предлогом Мариенбадских вод. Каждый вечер у нас винт. В изображении Ник[олая] Вас[ильевича] Коля дошёл до совершенства. А засим прощай, Модичка, целую и обнимаю тебя и Колю. Поцелуй Гришу от меня. Алёша мне написал на днях письмо, глубоко меня тронувшее. П. Чайковский Толя переехал и, по-видимому, очень доволен, что живёт у себя.

20 September 1882 I am writing to you, Modichka, on a truly autumnal day. Since this morning we've had rain as fine as dust, the wind is howling, some of the vegetation froze over last week, some has faded and turned yellow — in short, this is a most sorry picture — and yet, not only am I not lamenting this, but I'm rather enjoying it. It's only in weather like this that I love Kamenka — in good weather I always want to be somewhere far away. Your telegram enquiring about my health came just at the start of a period of flourishing health for me. Having finished the opera and the piano pieces, I felt an extraordinary state of mental and moral well-being, which was immediately reflected physically. I've begun sleeping splendidly, as a result of which I'm less irritable and more capable of overcoming the fits of unreasonable rage at everything and everyone that are so peculiar to my temperament. I even regard Tanya far more benevolently now; incidentally, neither Blumenfeld nor any of the women are here; she isn't smearing herself with make-up, and in general has become nicer to me in every respect. I've begun to orchestrate the opera. How well my introduction will sound (with Mazepa and his famous wild gallop on horseback)! I'm sure you'll like this introduction; the leaping is written exactly in your manner. Remind me to make you improvise this introduction the next time we meet. I still haven't begun to think about leaving; I shall stay until my patience is exhausted. The latter is being subjected in Kamenka à de rudes èpreuves, particularly during walks, because of the constant intolerable gales. And the more time goes on, the worse it will be. But the longer I remain here, the more financially prudent I shall be, and therefore I shall endure it as long as possible. However, I can say without exaggeration that not a quarter of an hour passes without my dreaming of going abroad. Truly, I do not know what would have become of me, had I not retained this passion for abroad; without having a trip in mind, I would have been awfully despondent. Sometimes, remembering that not only you and Kolya, but also the Kondratyevs won't be going abroad, I'm overcome with horror. After all, I certainly won't go anywhere alone. But I try to push this thought aside, and convince myself that you will make it to Rome after all. Modya, tell Mary and Emma that I've dedicated a piano piece to each of them. Tell Emma that I've received her wonderful letter, and am very grateful — but I beg leave to reply later, once I'm fully rested from the tiredness I have experienced. Now, except for you, Tolya, Nadezhda Filaretovna and Alyosha, I've decided not to write to anyone for the moment. At one time letters almost made me ill, I had to write so many of them. Tell Nikolay Dmitryevich not to be angry that I'm not writing. I consider that I am in constant communication with them through you. Yesterday, Mina, in floods of tears, bade us farewell, and departed for Switzerland. I almost cried myself, saying goodbye to her. Miss Eastwood went to Kiev and returned in a state of wild enthusiasm for Orthodoxy in general, and for the Mikhaylovsky Monastery in particular; she says that if she were a man, she would immediately become a monk. Lyova spent almost the whole of last week in Kiev, returned, and left again two days later. They've rented out the apartment, sold some of the furniture, and are bringing some here. Sasha is expected here next week. I have 2 requests for you, and I ask you to fulfil them exactly: 1) Tell Grisha to carefully look through your linen and see if you happen to have 3 pairs of my excellent Parisian long-johns, which I loved like my own brothers and miss terribly; if they are found, don't send them on, but keep them until we meet in Piter or in Rome. 2) I've decided to have all my books bound, and for this I should awfully like to have the volume of Shakespeare which Kolya took. Couldn't you send it to me? Please, Modya, answer me regarding these last two points. How glad I am that you have taken up "The Benefactor"; I'm convinced that he will still surface, and cause us all to shout about him. But for God's sake, finish the story; in my opinion this is a story with enormous merit. Kolya Peresleni is still here under the pretext of the Marienbad waters. We have vint every evening. In the Nikolay Vasilyevich's eyes, Kolya has attained perfection. And so, farewell, Modichka. I kiss and hug you and Kolya. Kiss Grisha from me. Alyosha wrote me a letter the other day that moved me deeply. P. Tchaikovsky Tolya has moved and, apparently, is very happy to be living in his own place.