Letter 1651

Date	18/30 December–19/31 December 1880
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1611)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 436 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 261–262 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 336–338 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 254–255 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Москва 18 дек[абря] 1880 г[ода] 2 часа ночи На этой неделе произошло так много событий, и вообще нужно, чтобы рассказать все, употребить столько времени, что принуждён ограничиться самым главным. 1) Помнишь молодого человека, просившего меня, чтобы я взял его в лакеи из-за любви к музыке? На днях я получил от него письмо, в коем он возвращает мои письма, дабы они не достались в чужие руки после смерти, описывает глубокое и безысходное отчаяние своё и отвращение к жизни, объявляет, что решился на самоубийство и прощается со мной в выражениях столь трогательных, искренних, правдивых, что я был с глубоко потрясён. На письме не стояло ни обозначения города, ни числа: видно было, что это не шутка. Я плакал, как ребёнок, от сознания своего бессилия предупредить самоубийство. К счастью, на конверте я нашёл штемпель — Воронеж. У Анатолия оказался знакомый Стоиков. Я тотчас же телеграфировал ему просьбу разыскать Ткаченко и. если ещё не поздно, сказать ему, чтобы ждал от меня письма. Между Москвой и Воронежем полетел целый ряд телеграмм. Наконец, 3-гo дня вечером я получил от Стоикова известие, что Ткаченко найден и ждёт моего письма, которое я тотчас же и отправил со вложением 50 р[ублей] и с просьбой к 10 числу января приехать сюда. 2) Алёша! Сколько слез пролил после того, как был у него в казарме! Он пришёл в своё отделение, где я долго ждал его в числе других новобранцев, в грязной белой Парусинной рубашке, с уродливым кепи на голове. В казарме так темно, что я долго искал его, пока не различил в толпе других солдат. Он имеет вид совершенно убитый. Я просидел у него около получаса, окружённый всей толпой. Разговаривать нельзя. Фельфебель на просьбу отпустить со мной на полчаса чай пить отвечал решительным отказом. Алёша, говоря с ним, робеет, конфузится и теряется. Потом их повели в баню, причём когда строились, я сам видел, как фельдфебель дал одному мальчику подзатыльник. Их будят в 5 часов утра, учат на плацу до 12, после обеда опять учат и т. д. и т. д. Читать и писать нельзя и думать. И так жить ему придётся 4 года! Фельдфебель позволил Алёше проводить меня до ворот. Мы оба молчали, потому что оба страшно хотели плакать, и голос Алёши так дрожал, когда он прощался со мной, что я едва вынес эту мучительную минуту. Приехавши домой, я написал Фане отчаянное письмо прося его написать командиру полка, с которым он дружен, чтобы как-нибудь облегчить Алёше его положение. Рубинштейна просил поговорить с Гр[афом] Шуваловым о том же. Без сомнения, время и привычка многое сгладят и потом будет легче, — но теперь ужасно! Завтра я опять у него буду. Мне кажется, что только теперь я настоящим образом сознаю все силу моей привязанности к Алёше. Но об этом лучше пока не распространяться, ибо это теперь очень больное место моего нравственного организма. 3) Толин роман. Тут идут такие перипетии и ежедневные перемены декораций, что не дай Бог. Решительно не могу разобрать, серьёзно или не серьёзно он влюблён, хорошо или нехорошо, если он женится? Обстоятельства сложились так, что в то же время он завёл интрижку с какой-то девицей, судившейся на Мировом съезде и влюбившейся в него. Дело с Мазуриной после фазиса ссоры перешло теперь в новый взрыв любви с его стороны и какого-то непостижимого завлекания — с её. Едет ли Толя со мной в Каменку, — я ещё не знаю. 4) Мои успехи. В понедельник — 3-е представление «Опричника», очень восторженное; меня упорно вызывали, — но меня не было. В тот же вечер исполнение моего 1-го квартета в Собрании с повторением Andante и вызовами. Сегодня (2 часа тому назад) — духовный экстренный концерт М[узыкального] о[бщества] с моей обедней. Полная зала, и, несмотря на запрещение аплодировать, страшная неожиданная овация с поднесением какой-то лиственной лиры от неизвестного. Дирекция Муз[ыкального] общ[ества] хочет дать мне хороший куш денег, в коих я страшно нуждаюсь. Утром была репетиция концерта, и я слышал «Итальянское каприччио». Звучит великолепно. На этом же концерте играется 2-я симфония Бородина, который приехал для этого в Москву и был сегодня на репетиции в генеральском мундире с Владимиром на шее. В общем же следующее: масса ещё не оконченных корректур, ежедневные обеды, ужины, завтраки с сильным пьянством, иногда винт; расположение духа удручённое; желание очутиться поскорей на совершенно необитаемом острове, а иногда даже провалиться сквозь тартарары. Комедию твою Самарин до сих пор мне не возвращает и отговаривается наплывом новых ролей. Обещал принести завтра утром. Я тотчас же отнесу её к Бегичеву, а чтение придётся устроить по возвращении из Каменки. Возвращусь же я к 5 числу, т. е. к последним репетициям «Онегина». Я не мог отказать Бевиньяни в его просьбе присутствовать на репетициях и на 1-м представлении, назначенном на 11 января. Модя! Прости, — но я решительно не могу покончить с твоей комедией в этот приезд. Но ради Бога не беспокойся о ней, я сделаю все. Час тому назад получил твоё и Колино (чудное) письмо. Известие о возможности осуществления мечты о загранице приводит меня в восторг неописанный. Неужели мы столкнёмся в феврале на одном из 7 холмов Рима? Не смею надеяться на это счастье! Модя! Пожалуйста, исполни моё поручение следующее. Узнай у Ал[есанрой] Арк[адьевной] Давыдовой адрес Плещеева или ещё лучше Полонского; побывай у одного из них и от имени Танеева попроси, не возьмётся ли он написать текст для небольшой кантаты, сюжетом которой «Христос»!. Отвечай Танееву, адресуя в Консерваторию. Ради Бога сделай это. Я еду 21-го в Каменку. Завтра или послезавтра напишу тебе о результате свидания с Самариным и Бегичевым. Целую крепко тебя и Колю. Твой П. Чайковский Сегодня первый вечер, что я не ужинаю. Прямо из концерта пришёл домой, пил с Толей и с Карлушей чай, а теперь пишу тебе. Несмотря на сумасшедший образ жизни, я совершенно здоров.

Moscow 18 December 1880 г[ода] 2 o'clock at night So much has happened this week, and it would take so much time to impart everything in general, that I must confine myself to the most important matters. 1) Do you recall the young man who asked me to take him on as a lackey because of his love for music? The other day I received a letter from him in which he returns my letters, lest they should fall into the wrong hands after his death, describes his deep and hopeless despair and loathing for life, declares that he has decided upon suicide, and bids me farewell in such touching, sincere and honest expressions that I was deeply shocked. The letter had no date or place; it was obviously not a joke. I cried like a child, realising my powerlessness to prevent his suicide. Fortunately, I found a postmark on the envelope — Voronezh. It turned out that Anatoly had an acquaintance there, Stoikov. I immediately telegraphed him a request to find Tkachenko, and if it wasn't too late, to tell him to expect a letter from me. A whole series of telegrams flew between Moscow and Voronezh. Finally, on the evening of the 3rd day, I received news from Stoikov that Tkachenko had been found and was awaiting my letter, which I immediately sent with 50 rubles enclosed, and with a request to come here for 10 January. 2) Alyosha! How many tears I shed after visiting him the barracks! He came to his section, where I waited for him for ages amongst the other recruits, in a filthy white canvas shirt, with an ugly cap on his head. It was so dark in the barracks that I searched for him for ages until I spotted him in a crowd of other soldiers. He looked thoroughly dead. I sat with him for around half an hour, surrounded by a whole crowd. It was impossible to talk. The sergeant responded to my request to let me go off and drink tea with him for half an hour with a firm refusal. Alyosha, when speaking with him, becomes timid, embarrassed and flustered. Then they were taken to the bathhouse and then, when they were lining up, I saw myself how the sergeant gave one boy a slap on the back of the head. They are woken at 5 o'clock in the morning, drilled on the parade ground until 12, drilled again after dinner, etc. etc. They cannot read or write or think. And he'll have to live like this for 4 years! The sergeant permitted Alyosha to walk me to the gate. We were both silent, because we both terribly wanted to cry, and Alyosha's voice trembled so much when he bade me farewell that I could hardly bear that painful moment. Arriving home, I wrote a desperate letter to Fanya asking him to write to the regimental commander, with whom he is on good terms, in order to somehow ease Alyosha's situation. Likewise, I asked Rubinstein to talk to Count Shuvalov. No doubt time and habit will smooth out a lot, and then things will be easier — but for now it's awful! I'll be with him again tomorrow. It seems to me that only now am I truly realising the full force of my attachment to Alyosha. But it's better not to dwell on this for the time being, for this is now a very tender spot in my moral organism. 3) Tolina's romance. God knows there are such twists and turns and daily changes of scene. I absolutely cannot fathom whether he is seriously in love or not, or whether it would be a good or bad thing if he marries her? Circumstances developed in such a way that at the same time he embarked on an fling with some girl lawyer at the World Congress who fell in love with him. The business with Mazurina, after their quarrelling phase, has now entered a fresh outpouring of love on his part, and some sort of incomprehensible seduction on hers. I still don't know whether Tolya is going with me to Kamenka. 4) My successes. The 3rd performance of "The Oprichnik" was on Monday, to great enthusiasm; they kept calling for me — but I wasn't there. That same evening my 1st quartet was performed at the Assembly, with the Andante repeated and more calls. Today (2 hours ago), there was a special spiritual concert at the Musical Society with my mass. The hall was full, and despite the prohibition on applause, there was a terrible unexpected ovation with the presentation of some sort of leafy lyre from an unknown person. The Directorate of the Musical Society want to give me a whole pile of money, which I need terribly. In the morning there was a rehearsal for the concert, and I heard the "Italian Capriccio". It sounds magnificent. At this same concert, they're playing the 2nd symphony by Borodin, who's come to Moscow for this and was at the rehearsal today in a general's uniform with a Vladimir on his neck. In general there has been the following: a mass of still unfinished proofs, daily dinners, suppers, lunches with heavy drinking, sometimes vint; a mood of despondency; a desire to quickly flee to a completely uninhabited island, and sometimes even to fall into oblivion. Samarin still hasn't returned your comedy to me, and makes excuses about being inundated with new roles. He's promised to bring it tomorrow morning. I'll take it straight to Begichev, and the reading will have to be arranged upon my return from Kamenka. I'll be back by the 5th, i.e. for the last rehearsals of "Onegin". I couldn't refuse Bevignani his request to attend the rehearsals and the first performance, set for 11 January. Modya! Sorry, but I absolutely cannot finalise your comedy on this visit. But for God's sake do not worry about it, I'm doing everything. An hour ago I received your the (wonderful) letter from you and Kolya. The news that realising the dream of going abroad is possible brings me indescribable delight. Shall we really encounter each other in February on one of the 7 hills of Rome? I dare not hope for such happiness! Modya! Please, fulfil my following request. Find out from Aleksandra Arkadyevna Davydova the address of Pleshcheyev, or even better, Polonsky; visit one of them and, on Taneyev's behalf, ask if he would undertake to write the text for a small cantata, the subject of which is "Christ"! Reply to Taneyev at the Conservatory. For God's sake do this. I'm off to Kamenka on the 21st. Tomorrow or the next day I'll write to you about the result of the meetings with Samarin and Begichev. I kiss you and Kolya hard. Yours P. Tchaikovsky Today is the first evening that I haven't had supper. I came straight home from the concert, drank tea with Tolya and Karlusha, and now I'm writing to you. Despite my mad way of life, I am perfectly well.