Letter 1006
Date | 5/17 December 1878 |
---|---|
Addressed to | Anatoly Tchaikovsky |
Where written | Florence |
Language | Russian |
Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1195) |
Publication | П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 471–473 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 186–187 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 515–516 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 183–184 (English translation) |
Text
Russian text (original) |
Вторник, 9 часов вечера Villa Bonciani. Вчера вечером, когда уже все в доме спали и я один сидел у камина, читая статью о собаках в книге Брема, раздался сильный звонок, затем стук отворяемых дверей и, наконец, ко мне вошёл телеграфист с твоей депешей. Она меня удивила ужасно, но не рассердила. Я в предыдущие дни уже истратил весь запас гнева. А главное, я по крайней мере успокоился, что рукопись цела. Я тут же решил, дабы не терять времени, примяться с сегодняшнего дня за оперу и весьма благополучно приступил сегодня к делу. Меня немножко беспокоила мысль, что ты на основании моих отчаянных писем вообразил, что я злюсь, и, чтоб эта тревога понапрасну не расстроила тебя, я послал тебе телеграмму. Сию минуту я только что вернулся из города, куда ходил опять на телеграф. Послал поздравительную депешу Н. Г. Рубинштейну. Какое странное и тёмное человеческое сердце! Мне всегда, или по крайней мере с давних пор, казалось, что я не люблю Рубинштейна. Недавно я увидел во сне, что он умер и что я был от этого в глубоком отчаянии. С тех пор я не могу думать об нем без сожаления сердца и без самого положительного ощущения любви. Объясняется это очень просто. За весьма немногими исключениями, я не люблю вблизи никаких людей, ибо вообще не люблю людского общества. Но стоит мне отойти несколько вдаль и посмотреть на них из этой дали, как оказывается, что я их люблю. Я послал ему телеграмму самого нежного свойства. Теперь поговорим о времяпровождении. Те три или четыре дни, которые я провёл праздно в ожидании рукописи, были невеселы. При такой пустыннической жизни нельзя обойтись без занятий, тем более что я очень увлёкся в работе, и нет ничего неприятнее, как встретить при этом препятствие. От нечего делать я играл с Алёшей в дураки; мне ужасно не везло, я злился и тем не менее продолжал, несмотря на его просьбы бросить, и чем больше злился, тем больше проигрывал. Погода стоит все время отвратительная, иногда ненадолго небо разъяснится, и тогда бывает удивительно хорошо. Кроме больших прогулок, иногда, вооружившись биноклем, я отправляюсь на крышу, которая устроена в виде террасы, и долго наслаждаюсь видами. В городе бываю мало, — очень далеко. Н[адежда] Ф[иларетовна] перестала меня стеснять. Я даже привык к ежедневной переписке, но нужно отдать справедливость этой не только чудной, но и умнейшей женщине. Она умеет так устроить, что у меня всегда есть бездна материала для переписки. Ежедневно я получаю от неё утром огромное письмо, иногда даже на 5 листах, и вместе с этим русские газеты и «Italie». Я ей отвечаю вечером. Ровно в 11½ утром она проходит мимо меня и пристально смотрит в мои окна, стараясь увидеть меня, но не видя по близорукости. Я же её отлично вижу. Кроме этого, мы виделись с ней раз в театре. Ни малейших намёков на желание свидеться нет, так что в этом отношении я совершенно п6коен. Вообще говоря, мне здесь отлично и моему мизантропическому нраву ничто не препятствует, даже лакей, подающий еду, очень учтив, но совсем не разговорчив. Лишь бы мне иметь от вас письма, — и я совершенно счастлив. Целую тебя, мой милый! Если б можно было, я бы охотно свернул шею и выщипал бы бороду твоему Сабурову. Нежно поцелуй Папу, Сашу, Таню, Веру, Модю, Володю Жедринского. Твой П. Чайковский |