Letter 1006

Date	5/17 December 1878
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Florence
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1195)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 471–473 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 186–187 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 515–516 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 183–184 (English translation)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Вторник, 9 часов вечера Villa Bonciani Вчера вечером, когда уже все в доме спали и я один сидел у камина, читая статью о собаках в книге Брема, раздался сильный звонок, затем стук отворяемых дверей и, наконец, ко мне вошёл телеграфист с твоей депешей. Она меня удивила ужасно, но не рассердила. Я в предыдущие дни уже истратил весь запас гнева. А главное, я по крайней мере успокоился, что рукопись цела. Я тут же решил, дабы не терять времени, примяться с сегодняшнего дня за оперу и весьма благополучно приступил сегодня к делу. Меня немножко беспокоила мысль, что ты на основании моих отчаянных писем вообразил, что я злюсь, и, чтоб эта тревога понапрасну не расстроила тебя, я послал тебе телеграмму. Сию минуту я только что вернулся из города, куда ходил опять на телеграф. Послал поздравительную депешу Н. Г. Рубинштейну. Какое странное и тёмное человеческое сердце! Мне всегда, или по крайней мере с давних пор, казалось, что я не люблю Рубинштейна. Недавно я увидел во сне, что он умер и что я был от этого в глубоком отчаянии. С тех пор я не могу думать об нем без сожаления сердца и без самого положительного ощущения любви. Объясняется это очень просто. За весьма немногими исключениями, я не люблю вблизи никаких людей, ибо вообще не люблю людского общества. Но стоит мне отойти несколько вдаль и посмотреть на них из этой дали, как оказывается, что я их люблю. Я послал ему телеграмму самого нежного свойства. Теперь поговорим о времяпровождении. Те три или четыре дни, которые я провёл праздно в ожидании рукописи, были невеселы. При такой пустыннической жизни нельзя обойтись без занятий, тем более что я очень увлёкся в работе, и нет ничего неприятнее, как встретить при этом препятствие. От нечего делать я играл с Алёшей в дураки; мне ужасно не везло, я злился и тем не менее продолжал, несмотря на его просьбы бросить, и чем больше злился, тем больше проигрывал. Погода стоит все время отвратительная, иногда ненадолго небо разъяснится, и тогда бывает удивительно хорошо. Кроме больших прогулок, иногда, вооружившись биноклем, я отправляюсь на крышу, которая устроена в виде террасы, и долго наслаждаюсь видами. В городе бываю мало, — очень далеко. Н[адежда] Ф[иларетовна] перестала меня стеснять. Я даже привык к ежедневной переписке, но нужно отдать справедливость этой не только чудной, но и умнейшей женщине. Она умеет так устроить, что у меня всегда есть бездна материала для переписки. Ежедневно я получаю от неё утром огромное письмо, иногда даже на 5 листах, и вместе с этим русские газеты и «Italie». Я ей отвечаю вечером. Ровно в 11½ утром она проходит мимо меня и пристально смотрит в мои окна, стараясь увидеть меня, но не видя по близорукости. Я же её отлично вижу. Кроме этого, мы виделись с ней раз в театре. Ни малейших намёков на желание свидеться нет, так что в этом отношении я совершенно п6коен. Вообще говоря, мне здесь отлично и моему мизантропическому нраву ничто не препятствует, даже лакей, подающий еду, очень учтив, но совсем не разговорчив. Лишь бы мне иметь от вас письма, — и я совершенно счастлив. Целую тебя, мой милый! Если б можно было, я бы охотно свернул шею и выщипал бы бороду твоему Сабурову. Нежно поцелуй Папу, Сашу, Таню, Веру, Модю, Володю Жедринского. Твой П. Чайковский

Tuesday, 9 o'clock in the evening Villa Bonciani Last night, when everyone in the house was already asleep and I was sitting alone by the hearth, reading an article about dogs in the book "Brema", a loud bell rang out, followed by the sound of doors opening, until finally the telegraphist came in with your dispatch. She startled me terribly, but I wasn't angry. I'd already spent all my reserves of anger in the last few days. And most importantly, I was at least reassured that the manuscript was intact. I immediately decided, so as not to waste time, to set about the opera today, and I've accomplished this quite successfully. I was somewhat concerned by the thought that, on the basis of my desperate letters, you imagined that I was angry, and so that this anxiety would not upset you unnecessarily, I sent you a telegram. I've just this minute returned from the city, where I went to the telegraph office again, to send a congratulatory dispatch to N. G. Rubinstein. What a strange and dark-hearted fellow! It has always seemed to me, or at least it has for a while, that I did not love Rubinstein. Recently I dreamed that he died, and was in deep despair about it. Since then I cannot think of him without a pang of regret in my heart, and without the most positive feeling of love. This can be explained very simplyd. With very few exceptions, I do not like any people around me, because I do not like the company of people in general. But as soon as I step a little further away and view them from a distance, it turns out that I do love them. I sent him a telegram of the most tender nature. Now let us talk about how I spending my time. The three or four days I spent idly waiting for the manuscript were not cheerful. In such a hermitical life one cannot do without activity, particularly since I have been very absorbed in my work, and there is nothing more unpleasant than to encounter an obstacle to this. Having nothing better to do, I played cards with Alyosha; I was having awful luck, I was angry, but nevertheless I continued, despite his requests to stop, and the angrier I became, the more I lost. The weather has been foul all the time; sometimes the clouds part for a while, and then it is remarkably fine. In addition to long walks, sometimes, armed with binoculars, I go up to the roof, which is laid out as a terrace, and enjoy the views for a while. I'm rarely in the city — it's a long way off. I have ceased to be embarrassed by Nadezhda Filaretovna. I've even become accustomed to our daily correspondence, but I must give this not only wonderful, but also most intelligent woman her dues. She knows how to see to it that I always have a wealth of material for correspondence. Every day I receive an enormous letter from her in the morning, sometimes even 5 pages, along with Russian newspapers and "Italie". I reply to her in the evening. At precisely 11.30 in the morning she passes by and looks up at my window, attempting to see me, but not doing so due to her short-sightedness. I see her perfectly well. Besides that, we saw each other once at the theatre. There isn't the slightest hint of a desire to meet, so in this respect I am completely at peace. Generally speaking, I find it splendid here, and nothing interferes with my misanthropic nature; even the footman who serves the food is very polite, but not at all talkative. If only I had letters from you, I would be completely happy. I kiss you, my dear! If I could, I would gladly wring your Saburov's neck and tug his beard. Give tender kisses to Papa, Sasha, Tanya, Vera, Modya and Volodya Zhedrinsky. Yours P. Tchaikovsky