Letter 1006

Date	5/17 December 1878
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Florence
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1195)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 471–473 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 186–187 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 515–516 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 183–184 (English translation)

Text

Russian text (original)

Вторник, 9 часов вечера Villa Bonciani. Вчера вечером, когда уже все в доме спали и я один сидел у камина, читая статью о собаках в книге Брема, раздался сильный звонок, затем стук отворяемых дверей и, наконец, ко мне вошёл телеграфист с твоей депешей. Она меня удивила ужасно, но не рассердила. Я в предыдущие дни уже истратил весь запас гнева. А главное, я по крайней мере успокоился, что рукопись цела. Я тут же решил, дабы не терять времени, примяться с сегодняшнего дня за оперу и весьма благополучно приступил сегодня к делу. Меня немножко беспокоила мысль, что ты на основании моих отчаянных писем вообразил, что я злюсь, и, чтоб эта тревога понапрасну не расстроила тебя, я послал тебе телеграмму. Сию минуту я только что вернулся из города, куда ходил опять на телеграф. Послал поздравительную депешу Н. Г. Рубинштейну. Какое странное и тёмное человеческое сердце! Мне всегда, или по крайней мере с давних пор, казалось, что я не люблю Рубинштейна. Недавно я увидел во сне, что он умер и что я был от этого в глубоком отчаянии. С тех пор я не могу думать об нем без сожаления сердца и без самого положительного ощущения любви. Объясняется это очень просто. За весьма немногими исключениями, я не люблю вблизи никаких людей, ибо вообще не люблю людского общества. Но стоит мне отойти несколько вдаль и посмотреть на них из этой дали, как оказывается, что я их люблю. Я послал ему телеграмму самого нежного свойства. Теперь поговорим о времяпровождении. Те три или четыре дни, которые я провёл праздно в ожидании рукописи, были невеселы. При такой пустыннической жизни нельзя обойтись без занятий, тем более что я очень увлёкся в работе, и нет ничего неприятнее, как встретить при этом препятствие. От нечего делать я играл с Алёшей в дураки; мне ужасно не везло, я злился и тем не менее продолжал, несмотря на его просьбы бросить, и чем больше злился, тем больше проигрывал. Погода стоит все время отвратительная, иногда ненадолго небо разъяснится, и тогда бывает удивительно хорошо. Кроме больших прогулок, иногда, вооружившись биноклем, я отправляюсь на крышу, которая устроена в виде террасы, и долго наслаждаюсь видами. В городе бываю мало, — очень далеко. Н[адежда] Ф[иларетовна] перестала меня стеснять. Я даже привык к ежедневной переписке, но нужно отдать справедливость этой не только чудной, но и умнейшей женщине. Она умеет так устроить, что у меня всегда есть бездна материала для переписки. Ежедневно я получаю от неё утром огромное письмо, иногда даже на 5 листах, и вместе с этим русские газеты и «Italie». Я ей отвечаю вечером. Ровно в 11½ утром она проходит мимо меня и пристально смотрит в мои окна, стараясь увидеть меня, но не видя по близорукости. Я же её отлично вижу. Кроме этого, мы виделись с ней раз в театре. Ни малейших намёков на желание свидеться нет, так что в этом отношении я совершенно п6коен. Вообще говоря, мне здесь отлично и моему мизантропическому нраву ничто не препятствует, даже лакей, подающий еду, очень учтив, но совсем не разговорчив. Лишь бы мне иметь от вас письма, — и я совершенно счастлив. Целую тебя, мой милый! Если б можно было, я бы охотно свернул шею и выщипал бы бороду твоему Сабурову. Нежно поцелуй Папу, Сашу, Таню, Веру, Модю, Володю Жедринского. Твой П. Чайковский