Letter 1036
| Date | 23 December 1878/4 January 1879 |
|---|---|
| Addressed to | Anatoly Tchaikovsky |
| Where written | Paris |
| Language | Russian |
| Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1202) |
| Publication | П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 493–494 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 562–563 (abridged) |
Text
| Russian text (original) |
Милый мой Толя! Теперь, когда я немножко начинаю успокаиваться и приходить в нормальное состояние, я тебе должен признаться, что твоё письмо с известием о визите г[осподина] неизвестного произвело на меня совершенно громовое впечатление. Хотя ум мой и говорил мне, что все это пустяки, но все моё существо было уязвлено напоминанием гадины: Я так отвык об ней думать! Иногда, во Флоренции, среди своих размышлений и мечтаний, я вдруг припоминал всю историю и с трудом мог себя уверить, что это было в действительности, а не во сне. Приехавши сюда, я получил одно за другим два напоминания о гадине — от Юргенсона и от тебя. Достаточно мне было увидеть почерк её, чтобы почувствовать себя тотчас же несчастным и упасть духом. Таково свойство яда этой змеи. Твоё письмо доконало меня. Но вчера я уже стал спокойнее, а сегодня начинаю опять забывать. Хорошо было бы, если бы до моего возвращения можно было бы в письмах не упоминать об этом, ибо, для того чтоб заниматься, мне нужно совершенно забыть, а заниматься я хочу в Clarens с большою рьяностью. Говорить об этом теперь излишне, так как все равно до моего возвращения ничего предпринимать нельзя. А тебя я убедительно прошу не принимать никого, кто к тебе явится по поводу этого дела. Я смотрю на посещение тебя родственником гадины как на очень грубую и неловкую попытку шантажа. Ей не хочется упустить 10 тысяч - вот и всё. [...] Затем я никаких других поводов для её инициативы не могу представить, а шантаж тоже невозможен, если б она и решилась на него. В письмах моих заключаются только аргументы в мою пользу. Я был безусловно честен относительно её и ни единого раза не употребил ни одного могущего компрометировать меня выражения. Однако довольно об этой пакости. Вчера был с Котиком и Алёшей в опере. Давали «Polyeucte». Хуже и бездарнее этой оперы я не слышал ещё ничего в жизни. Присутствие Котека не принесло мне никакого удовольствия. Он был бы очень приятный товарищ для меня в Clarens, где мы бы целый день играли с ним в четыре руки. Здесь он своей наивностью, неумением держать себя и ещё одной чертой, про которую не хочется говорить, на каждом шагу раздражает меня, а так как я вследствие маленькой порции яда гадины все эти дни очень раздражителен, — то, в результате, его сообщество скорее мне неприятно, чем приятно. Особенно меня злит совершенно небывалая в нем прежде женолюбивость. Все наши разговоры вертятся на том [...]. В сущности, он тот же милый, добрый, любящий, наивно-добродушный юноша, и нужна вся моя подлость и раздражительность, чтобы тяготиться им. Меня постоянно укоряет совесть за то, что я недостаточно ласков с ним, и это мешает полноте у довольствия, которое, несмотря на все, Париж всё-таки доставляет мне минутами. Сегодня мне у далось устроить так, что я буду в Comédie Française без него. Быть с ним в театре настоящая мука. Каждую минуту он требует перевода всего, что говорится на сцене. Ах, бедный, добрый Котик! Он и не подозревает, что я жалуюсь на него! Мне даже перед тобой совестно, что я так цинически неблагодарен относительно его. Ну, теперь поговорим о тебе. Меня беспокоят относительно тебя следующие три вещи: 1) отношения к Саше и Тане, о которых мне пишет Модест и которые меня крайне огорчают. Я хотел вмешаться в это дело, но издали, на письмах — это так трудно! Я надеюсь на приезд Левы и сильно полагаюсь на его мущинский здравый смысл, Всего бы лучше было, если б ты решился обругать Таню без всяких церемоний и высказать ей всю правду относительно её бестактности и девчонской взбалмошности. Но ты на это никогда не решишься. 2) Меня беспокоит твоя служба и отношения к Сабурову. 3) Я ужасно боюсь, что ты, по слабости характера, допустишь себя до приёма всякой сволочи, которая придёт к тебе говорить об моих отношениях к гадине. Я знаю, что она внушает тебе точно такое же физическое и моральное отвращение, каки мне, и что каждое напоминание об этой истории раздражает тебя не меньше моего. Ради Бога, не принимай никого, кто к тебе придёт для разговоров об этом деле, а главное, её совершенно сумасшедшую мать. Если же, по недоразумению, Аким кого-нибудь примет, отвечай, что я тебя не уполномочивал трактовать об этом и что только по возвращении моем можно будет вступить в переговоры. Погода ужасная, и дождь почти ни на минуту не прекращается. Обедаем и завтракаем ежедневно в Diner de Paris. Если говорить о Париже независимо от моего приватного душевного состояния, — то это, по-моему, сверхъестественно чудный город и в будущее время я охотно буду по зимам проводить здесь два-три месяца. Но, разумеется, для этого нужна более удобная квартира, а главное, занятия. Долго вести жизнь жуирующего иностранца скучно. Обнимаю тебя с утроенною нежностью. Твой, П. Чайковский |
