Letter 1036
| Date | 23 December 1878/4 January 1879 |
|---|---|
| Addressed to | Anatoly Tchaikovsky |
| Where written | Paris |
| Language | Russian |
| Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1202) |
| Publication | П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 493–494 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 562–563 (abridged) |
Text and Translation
| Russian text (original) |
English translation By Brett Langston |
Милый мой Толя! Теперь, когда я немножко начинаю успокаиваться и приходить в нормальное состояние, я тебе должен признаться, что твоё письмо с известием о визите г[осподина] неизвестного произвело на меня совершенно громовое впечатление. Хотя ум мой и говорил мне, что все это пустяки, но все моё существо было уязвлено напоминанием гадины: я так отвык об ней думать! Иногда, во Флоренции, среди своих размышлений и мечтаний, я вдруг припоминал всю историю и с трудом мог себя уверить, что это было в действительности, а не во сне. Приехавши сюда, я получил одно за другим два напоминания о гадине — от Юргенсона и от тебя. Достаточно мне было увидеть почерк её, чтобы почувствовать себя тотчас же несчастным и упасть духом. Таково свойство яда этой змеи. Твоё письмо доконало меня. Но вчера я уже стал спокойнее, а сегодня начинаю опять забывать. Хорошо было бы, если бы до моего возвращения можно было бы в письмах не упоминать об этом, ибо, для того чтоб заниматься, мне нужно совершенно забыть, а заниматься я хочу в Clarens с большою рьяностью. Говорить об этом теперь излишне, так как все равно до моего возвращения ничего предпринимать нельзя. А тебя я убедительно прошу не принимать никого, кто к тебе явится по поводу этого дела. Я смотрю на посещение тебя родственником гадины как на очень грубую и неловкую попытку шантажа. Ей не хочется упустить 10 тысяч - вот и всё. [...] Затем я никаких других поводов для её инициативы не могу представить, а шантаж тоже невозможен, если б она и решилась на него. В письмах моих заключаются только аргументы в мою пользу. Я был безусловно честен относительно её и ни единого раза не употребил ни одного могущего компрометировать меня выражения. Однако довольно об этой пакости. Вчера был с Котиком и Алёшей в опере. Давали «Polyeucte». Хуже и бездарнее этой оперы я не слышал ещё ничего в жизни. Присутствие Котека не принесло мне никакого удовольствия. Он был бы очень приятный товарищ для меня в Clarens, где мы бы целый день играли с ним в четыре руки. Здесь он своей наивностью, неумением держать себя и ещё одной чертой, про которую не хочется говорить, но каждом шагу раздражает меня, а так как я вследствие маленькой порции яда гадины все эти дни очень раздражителен, — то, в результате, его сообщество скорее мне неприятно, чем приятно. Особенно меня злит совершенно небывалая в нем прежде женолюбивость. Все наши разговоры вертятся на том [...]. В сущности, он тот же милый, добрый, любящий, наивно-добродушный юноша, и нужно вся моя подлость и раздражительность, чтобы тяготиться им. Меня постоянно укоряет совесть за то, что я недостаточно ласков с ним, и это мешает полноте у довольствия, которое, несмотря на все, Париж всё-таки доставляет мне минутами. Сегодня мне у далось устроить так, что я буду в Comédie Française без него. Быть с ним в театре настоящая мука. Каждую минуту он требует перевода всего, что говорится на сцене. Ах, бедный, добрый Котик! Он и не подозревает, что я жалуюсь на него! Мне даже перед тобой совестно, что я так цинически неблагодарен относительно его. Ну, теперь поговорим о тебе. Меня беспокоят относительно тебя следующие три вещи: 1) отношения к Саше и Тане, о которых мне пишет Модест и которые меня крайне огорчают. Я хотел вмешаться в это дело, но издали, на письмах — это так трудно! Я надеюсь на приезд Левы и сильно полагаюсь на его мущинский здравый смысл. Всего бы лучше было, если б ты решился обругать Таню без всяких церемоний и высказать ей всю правду относительно её бестактности и девчонской взбалмошности. Но ты на это никогда не решишься. 2) Меня беспокоит твоя служба и отношения к Сабурову. 3) Я ужасно боюсь, что ты, по слабости характера, допустишь себя до приёма всякой сволочи, которая придёт к тебе говорить об моих отношениях к гадине. Я знаю, что она внушает тебе точно такое же физическое и моральное отвращение, каки мне, и что каждое напоминание об этой истории раздражает тебя не меньше моего. Ради Бога, не принимай никого, кто к тебе придёт для разговоров об этом деле, а главное, её совершенно сумасшедшую мать. Если же, по недоразумению, Аким кого-нибудь примет, отвечай, что я тебя не уполномочивал трактовать об этом и что только по возвращении моем можно будет вступить в переговоры. Погода ужасная, и дождь почти ни на минуту не прекращается. Обедаем и завтракаем ежедневно в Diner de Paris. Если говорить о Париже независимо от моего приватного душевного состояния, — то это, по-моему, сверхъестественно чудный город и в будущее время я охотно буду по зимам проводить здесь два-три месяца. Но, разумеется, для этого нужна более удобная квартира, а главное, занятия. Долго вести жизнь жуирующего иностранца скучно. Обнимаю тебя с утроенною нежностью. Твой, П. Чайковский |
My dear Tolya! Now that I'm starting to calm down a little and return to a normal state, I must admit to you that the visit by the unknown gentleman made an absolutely thunderous impression on me. Although my head was telling me that this was all unimportant, my whole being was assaulted by this reminder of the viper: I'm so unaccustomed to thinking about her! Sometimes, in Florence, in the midst of my thoughts and dreams, I suddenly remembered the whole story and could barely convince myself that it happened in reality, and that it wasn't a dream. Having arrived here, I received two reminders about the viper, one after the other — one from Jurgenson and one from you. I had only to see her handwriting to immediately start feeling dejected and for my heart to sink. Such is the property of this snake's venom. Your letter finished me. But by yesterday I was already feeling calmer, and today I'm starting to forget again. It would be nice if, before my return, it would be possible not to have any mention of this in letters, because, in order to work, I need to forget completely, and I want to work with great zeal at Clarens. It would be superfluous to talk about this now anyway, since nothing can be done until I return. And I earnestly request you not to entertain anyone who comes to you regarding this matter. I look upon the visit from the viper's relative as a very crude and clumsy attempt at blackmail. She doesn't want to miss out on the 10 thousand — that's all. [...] I can't then conceive of any other reasons for her initiative, and blackmail would also be impossible, even if she decided to do it. My letters only contain arguments in her favour. I was unconditionally honest with regard to her, and have never once used a single expression that could be used to compromise me. However, enough about these dirty tricks. Yesterday I went with Kotik and Alyosha to the opera. They were giving "Polyeucte". I've never heard anything as poor and cobbled together than this opera in my life. Kotek's presence brought me no pleasure whatsoever. He would be a pleasant companion for me at Clarens, where I could play piano duets with him all day long. Here, with his naivety, his inability to control himself, and another trait that I don't want to talk about, but which irritates me every step of the way; and since I have been irritable these last few days as a result of a small dose of the viper's poison — then, as a result, his company is more unwelcome to me than welcome. What particularly angers me is his completely unprecedented womanising. All our conversations revolve around this [...] In essence, he is the same nice, kind, loving, naïvely food-natured young man, and it requires all my meanness and irritability for him to be a burden to me. My conscience continually reproaches me for not being sufficiently kind to him, and this is a hindrance to the complete contentment which, despite everything, Paris still affords me in moments. Today I've managed to arrange things so that I'll be at the Comédie Française without him. Being at the theatre with him is a genuine ordeal. Every minute he demands a translation of everything being said on stage. Oh, poor, kind Kotik! He hasn't the slightest suspicion that I'm complaining about him. I'm even ashamed before you that I'm so cynically ungrateful towards him. Well, let's now talk about you. There are three things that I'm concerned about with regard to you: 1) your relationship with Sasha and Tanya, which Modest writes to me about, and which upsets me greatly. I wanted to intervene in this matter, but from a distance, by letters, it's so difficult! I'm hoping for Lev's arrival, and relying heavily on his manly common sense. It would be best if you decided to scold Tanya without any ceremony, and tell her the whole truth regarding her tactlessness and girlish extravagance. But you will never decide to do this. 2) I'm concerned about your employment and relations with Saburov. 3) I am terribly afraid that you, due to your weakness of character, will allow yourself to engage with any scoundrel who comes to you to talk about my relationship with the viper. I know that she inspires in you exactly the same physical and moral revulsion as she does in me, and that every reminder of this story irritates you no less than it does me. For God's sake, do not entertain anyone who approaches you to talk about this matter, and most importantly, not her utterly mad mother. If, due to a misunderstanding, Akim receives someone, answer that I did not authorise you to mediate in this, and that only upon my return will it be possible to enter into negotiations. The weather is terrible, and the rain almost never stops. We have dinner and lunch every day at the Diner de Paris. If we're talking about Paris, irrespective of my private state of mind, then this is, in my opinion, an extraordinarily wonderful city, and in future I shall gladly spend two or three months here in the winter. But, naturally, for this I need a more comfortable apartment, and most importantly, to be busy. Living a leisurely foreigner's life becomes tedious after a while. I hug you three times as warmly. Yours, P. Tchaikovsky |
