Letter 1074

Date	19/31 January 1879
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1212)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 513–514 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 208–209 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 53–55 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 203–204 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Clarens 31/19 янв[аря] 1879 В среду в 12 часов поехал в Женеву. Так как в этот день я решил вообще кутить, то за завтраком выпил много вина и киршу; в Лозанне тоже выпил киршу и, вследствие этого, подъезжая к Женеве, почувствовал сильнейшую изжогу, и, следовательно, был не в духе. Остановились в одном из лучших отелей и тотчас пошли гулять. Но Женева удивительный город! Пройдёшь одну или две улицы, и сейчас же начинает разбирать сильнейшая тоска. Это свойство Женевы. Купил нотной бумаги и разных подарочков для всего семейства Майор, и к пяти часам уже был дома. В шесть был обед за table d'hot'ом, не особенно важный. Обедало всего 7 человек. После обеда тотчас отправился в концерт. Программа была: 1) симфония Шпора, 2) танцы из «Кортеца» Спонтини и 3) «Эврианта» Вебера. Зала оказалась плохим сараем. В 8 часов оркестр, человек 20, не более, вышли, а вслед за ними длинный и сухощавый капельмейстер. Оказалось, что оркестр ниже всякой критики, а дирижёр — какой-то клоун. Он выкидывал такие акробатические штуки, что Алёша все время хохотал. Я бы тоже хохотал, если б у меня, вследствие кирша, не была мучительная изжога. Возвратившись домой, читал «Крошку Доррит», пил соду и лёг спать с искренним желанием как можно ранее уехать на другой день из Женевы. Спал хорошо. Спросил счёт. Оказалось, что наши две комнаты стоили 18 франков, обед 12 фр[анков], и т. п. Словом, за 18 часов, проведённых в этом отеле, я заплатил 50 фр[анков]. Тотчас же ушли, походил и по улицам, наглотались женевской тоски, и с величайшим наслаждением я уселся в вагон и полетел в свой милый Кларан. Встреча была восторженная. Маленькая Софи, которой я обещал привезти кукольную посуду, выбежала далеко навстречу, Marie тоже. Когда я передал M[ada]me Mayor подарки (для неё медальон, для Софи посуду, для Constant географическую игру, а для Gustav'а запонки), то она заплакала и схватила мою руку, чтоб поцеловать. Я невыразимо сконфузился. Со слезами она спрашивала: «Mais, mon Dieu, que puis-je faire pour vous» — и я насилу отделался от этой неожиданной сцены. Подали обед, который показался мне вдесятеро вкуснее женевского, и так хорошо и весело мне показалось болтать с Marie, читать приготовленные газеты, потом сидеть у своего камина, потом гулять. Я серьёзно привязан к вилле Ришелье. Забыл тебе сказать, что накануне перед самым отъездом я получил письмо от Модеста, в котором он ни слова не упоминал о твоей болезни, из чего я заключил, что особенно беспокоиться нечего. Вообще, письмо Модино меня очень обрадовало. Мне было очень приятно узнать, что Таня будет на придворном балу. Вчера день я провёл, вследствие всех сих обстоятельств, очень приятно и чувствовал, что, несмотря на скуку, испытанную в богопротивной Женеве, я хорошо сделал, что съездил. Это в самом деле произвело благоприятную диверсию и оживило меня. Получил от Н[адежды] Ф[иларетовны] массу интересных нот и играл их. Сегодня занимался (начал З-й акт), получил твоё письмо, ужасно меня обрадовавшее так как ты пишешь что ранка закрылась но немножко взволновавшее меня по поводу предстоявшего тебе обвинения во вторник. С лихорадочным, нетерпением жду известия, как прошло дело. Получил, кроме того, милейшее письмо от Н[адежды] Ф[иларетовны] и от Котика. Забыл сказать, что вчера вечером я исполнил своё давнишнее намерение. От Юрг[енсона] я узнал, что Н. Г. Руб[инштейн] ужасно раздражён газетными нападками. Я написал Стасову, стараясь убедить его, что, несмотря на его недоброжелательство к Р[убинштейну], он должен во имя неизмеримых услуг Н[иколая] Г[ригорьевича] музыке потребовать от Суворина, чтобы он велел своему моск[овскому] корреспонденту прекратить подлое преследованье. Письмо я написал по возможности убедительно. Кроме Модеста, об этом никому ни слова. Прощай, целую тебя тысячу раз. Твой П. Чайковский

Clarens 31/19 January 1879 On Wednesday at 12 o'clock I went to Geneva. Since I generally decided to go on a binge that day, I drank a lot of wine and kirsch at lunch; in Lausanne, I also drank kirsch, and as a result I felt severe heartburn approaching Geneva, and consequently I was out of sorts. We stayed at one of the best hotels and immediately went for a stroll. But Geneva is an astonishing city! Just walk down one or two streets, and the oppressive sadness begins to fade. That's the thing with Geneva. I bought music paper and various gifts for the whole Mayor family, and by five o'clock I was already home. At six I had dinner at the table d'hôte, nothing particularly noteworthy. Only 7 people were dining. After dinner I set off at once to a concert. The programme was: 1) a symphony by Spohr, 2) the dances from Spontini's "Cortez", and 3) "Euryanthe" by Weber. The hall turned out to be a lousy shed. At 8 o'clock the orchestra, of no more than 20 people, emerged, followed by a tall and thin conductor. It turned out that the orchestra was beneath any criticism, and the conductor was some sort of clown. He performed such acrobatic feats that Alyosha laughed all the way through. I would have laughed too, had the kirsch not given me painful heartburn. Returning home, I read "Little Dorrit", drank soda, and went to bed, with a sincere desire to leave Geneva as early as possible the next day. I slept well. It turns out that our two rooms cost 18 francs, dinner 12 francs, and so on. In short, for the 18 hours we spent in this hotel, I paid 50 francs. We left immediately, walking around the streets, soaking up the Genevan gloom, and it was with the greatest pleasure that I sat down in the carriage and flew to my dear Clarens. The welcome was rapturous. Little Sophie, whom I promised to bring toy dishes to, ran to me from afar, and Marie too. When I gave Madame Mayor the gifts (a medallion for her, the dishes for Sophie, a geographical game for Constant, and cufflinks for Gustav), she started to cry and grabbed my hand to kiss it. I was inexpressibly flustered. With tears, she asked: "Mais, mon Dieu, que puis-je faire pour vous?", and I had to wrench myself away from this unexpected scene. Dinner was served, which seemed to me ten times more delicious than the one in Geneva, and it was so much good fun to chat with Marie, to read the newspapers that had been laid out, then sit by my fireplace, before taking a stroll. I'm seriously attached to the Villa Richelieu. I forgot to tell you that just before leaving, I received a letter from Modest, in which he didn't mention a word about your illness, and from which I concluded that there was nothing in particular to worry about. In general, Modino's letter made me very happy. I was very pleased to learn that Tanya will be at the court ball. As a result of all these circumstances, I spent a very pleasant day yesterday, and felt that, despite the tedium I experienced in godforsaken Geneva, I did well to go. In fact, it made for a favourable diversion and revived me. I received and played a mass of interesting music from Nadezhda Filaretovna. I worked today (the start of the 3rd act), and received your letter, which made me awfully happy, since you write that the wound has healed, but I'm still rather worried about the charges you're facing on Thursday. I'm feverishly waiting to hear how things went. Besides this, I receive the nicest letter from Nadezhda Filaretovna, and from Kotik. I forgot to say that last night I carried out a long-standing intention. I learned from Jurgenson that N. G. Rubinstein has been terribly upset by the attacks in the newspapers. I wrote to Stasov, attempting to convince him that, notwithstanding his ill-feelings towards Rubinstein, he should, in the name of Nikolay Grigoryevich's immeasurable services to music, demand that Suvorin should order his Moscow correspondent to cease his vile persecution. I wrote the letter as persuasively as possible. Apart from Modest, not a word of this to anyone. Farewell. I kiss you a thousand times. Yours P. Tchaikovsky