Letter 1076

Date	20 January/1 February 1879
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 505)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 257 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 32–34 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 56–59

Text

Russian text (original)

Clarens  1 ф[евраля] 20 я[нваря]  1879 г[ода] Мне доставила огромное удовольствие статейка «Голоса», которую Вы мне прислали, добрый друг мой! Это случилось как раз в то время, когда я находился под впечатлением новой сплетни и новой нападки на бедного Н[иколая] Г[ригорьевича] в «Новом времени» по поводу певца Зильберштейна. Дело в том, что Рубинштейн хотел выгнать этого еврея за то, что он ходил пробовать голоса школу г. Шостаковского. Фельетонисту, конечно, легко выдать этот случай за проявление бесчестного злоупотребления властью, — но он не рассказывает читателям того, что этот 3ильберштейн уже несколько лет сряду содержится Н[иколаем] Г[ригорьевичем], т. е. кормится, одевается, отопляется, освещается и т. д. на его деньги. Согласитесь, что нельзя не возмутиться подобной неблагодарностью. Как жаль, что единственный тенор в Консерватории—личность столь дрянная, как этот жидок! Между прочим, интересно следующее обстоятельство. Когда я в нынешнем году в конце августа был в Петербурге, то Давыдов (директор) сообщил мне, что Зильберштейн приезжал в Петербург и был у него, предлагая себя в стипендиаты Петербургской консерватории. Давыдов (несмотря на свою распрю с Н[иколаем] Г[ригорьевичем]) был так добросовестен, что решительно отказал ему. Выслушав эту историю, я просил его не распространять её, дабы Н[иколай] Г[ригорьевич] не выгнал нашего единственного тенора. Приехавши в Москву, я вызвал однажды его из класса, и, сказав ему, что история его поездки мне известна, я объяснил ему всю неблаговидность и низость его поступка и дал слово не говорить ничего Н[иколаю] Г[ригорьевичу], с тем чтобы он оставил свои попытки предательства. Сначала он старался уверить меня, что все это неправда!!! Потом признался и умолял не говорить никому. Таким образом этот негодный лгунишка по моей милости остался по-прежнему в Консерватории и продолжал жить на деньги Н[иколая] Гр[игорьевича]. Каков же был мой гнев, когда я прочёл в «Новом времени» рассказ о его новой предательской попытке, причём Руб[инштейн] поносится самым наглым образом! Не обидно ли и не глупо ли, что столько различных, действительно несправедливых, поступков Н[иколая] Г[ригорьевича] не вызывали ничего, кроме всеобщего сочувствия (сколько было случаев, когда без ругательств написанная статейка могла бы в своё время вполне кстати побичевать его за неумеренный деспотизм), а теперь на него всячески клевещут по поводу таких случаев, где он является с своей самой сочувственной стороны. Возмущённый всем этим и узнав из письма Юргенсона, что Руб[инштейн] очень убит и огорчён этим газетным преследованием, я решил, что следует что-нибудь предпринять в его защиту. Так как я раз навсегда отказался от всякой газетной полемики, ибо по опыту знаю, что от этого дело только пошло бы ещё хуже, — то я придумал другое средство. При «Новом времени» состоит сотрудником Стасов. Этот человек чрезвычайно противен как музыкальный критик: он очень запальчив, пристрастен, односторонен и даже туп, — но как личность Стасов-человек, в сущности, добрый и порядочный. Я говорю это потому, что знаком с ним лично и имел случай на себе самом испытать, что его музыкальная враждебность к той или другой личности не мешает ему быть готовым на дружеские услуги для этой же личности. Я написал этому Стасову большое письмо, в котором стараюсь доказать ему, что в качестве музыкального сотрудника он не должен терпеть, чтобы в его газете систематически поносился человек, во всяком случае оказавший русской музыке огромные заслуги; что ему нужно пойти к Суворину и потребовать от него прекращения этих бесчинств. Что из этого выйдет, не знаю. Получивши ответ Стасова, я сообщу Вам, милый друг, содержание его. Это письмо успокоило мою совесть. Я чувствовал себя обязанным хоть что-нибудь сделать для защиты человека, который часто наносил мне огорчения, но которому вместе с тем я всё-таки много обязан, ибо он не мало сделал для пропаганды моих сочинений и для упрочения моей репутации. Из присланных Вами нот я покамест сыграл только вещицы Грига и 2 действия оперы Гольдмарка. Не знаю, говорил ли я Вам в своё время, что в Париже я заинтересовался оперой Massenet «Le Roi de Lahore» и приобрёл её себе . Таким образом, в моих руках теперь две оперы двух композиторов новейшей школы. Скажу Вам, дорогой друг, что я отдаю безусловное преимущество Massenet. Я знаю, что Вы его недолюбливаете, и я сам до сих пор не особенно сочувствовал ему. Но его опера пленила меня необычайною прелестью фактуры, простотой и в то же время свежестью стиля и мыслей, богатством мелодий и особенною изящностью гармонии, причём нигде нет придуманности, оригинальничания. Опера Гольдмарка мне нравится очень мало, как раз настолько, что её можно проигрывать с интересом, ибо она написана всё-таки хорошим немецким мастером. Но все современные немецкие мастера пишут тяжело, с претензией на глубину, с какой-то неумеренно колоритной кистью, которая тщетно старается скрыть бесконечной мазней поразительную бедность мыслей. Например, любовный дуэт 2-го акта? Как это невокально! Как мало простора певцу, какие бесцветные темы! А между тем у Massenet любовный дуэт хотя гораздо проще, — но зато в тысячу раз свежее, изящнее, мелодичнее. Гольдмарк (как оперный композитор) оказывается исчадием Вагнера, т. е. не в смысле проведения принципов Вагнера, а в смысле чисто музыкальном. Massenet такой же эклектик, как Гуно, т. е. у него нет поразительной оригинальности, но зато он никому не подражает в особенности. Пожалуйста, милый друг, приобретите эту оперу и, проигравши, скажите Ваше мнение. Относительно Грига я вполне разделяю Ваше мнение. До свиданья, милый друг! Занятия идут успешно. Пишу первую картину 3-го действия. Будьте здоровы! Тронут и польщён поцелуем Милочки. Прошу Вас передать поклон Юлье Карловне и Пахульскому. Ваш П. Чайковский