Letter 1088

Date	29 January/10 February 1879
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1215)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 524–526 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 216 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 80–81 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 210 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

29 янв[аря]/10 фeвр[аля] 1879 Clarens Сегодня я прочёл в «Нов[ом] врем[ени]», что при выходе из театра взбесилась лошадь г. Лихачева и ушибла много людей, а в том числе больше всего г[оспо]жу Давыдову. Конечно, я сейчас же решил, что это Саша, и засуетился и забеспокоился. Думал даже телеграфировать, но весьма кстати пришло письмо от Пети Генке от 25-го, в котором он говорит про них, и об ушибе ни слова. Правда, что сегодня день, располагающий к мрачным мыслям. Ещё вчера ночью поднялся ветер, который все усиливался и усиливался, так что к утру вой был точь-в-точь, как у меня в «Буре», и целый день вой этот продолжается. Ставни и двери стучат, озеро беснуется, по небу ползут какие-то мрачные тучи, — ну, одним словом, картина самая грустная и тем более досадная, что в последнее время стояли чудеснейшие дни. К тому же ещё Алёша нездоров. Вчера у него был сильный жар, щека опять вздулась и аппетит пропал. Сегодня, кажется, дело идёт к выздоровлению; он спал хорошо, и только щека болит. Я очень доволен собой. У меня вполне готовы все I действие, все II действие, первые картины III и IV-го и почти готова интродукция. Надеюсь, что в Париже мне удастся сделать остающиеся две картины, и, таким образом, в Россию я приеду с душой вполне спокойною. Я получил ответ от Стасова. Он говорит, что был счастлив получить изъясняется мне в любви, моё письмо, ибо полагал, что вследствие парижских корреспонденции я его и знать не хочу, распространяется насчёт преступлении Н[иколая] Г[ригорьевича] и приходит к заключению, что все это поделом. На мои вопли отчаянья, что в случае ухода Рубинштейна из Москвы музыка в ней погибнет, он отвечает, что это всё-таки лучше, чем развращение юношества посредством приучения к холопству, угнетение всех талантов, поощрение посредственностей и бездарностей и т. д. В заключение он просит меня потребовать от него каких угодно услуг, но заступиться за Р[убинштейна] не хочет ни в каком случае. Письмо это, несмотря на все любезности, расточаемые мне, меня очень растревожило. Столько в нем самой грубой лжи (хотя, может быть, и невольной), столько ребяческой запальчивости против Н[иколая] Г[ригорьевича], что мне очень хотелось отвечать ему громовыми выражениями, но я рассудил, что все это напрасно. Его ничем не проймёшь! Пожалуйста, Толичка, об этом никому (кроме Мод[еста]) не говори. Знаешь, что я теперь не иначе вспоминаю о Давыдовских авансах и ухаживаниях за мной, как с отвращением. Поверь, что все это в пику Руб[инштейну]. Я сам себе удивляюсь, до чего теперь, когда бедный Н[иколай] Г[ригорьевич] возбуждает против себя столько гонений, — я забыл все мои маленькие гриефы против него и стал ценить его хорошие качества. Я ещё не получил денег и поэтому не знаю, когда поеду, но, по всей вероятности, в четверг 1-го числа. Мне бы хотелось, чтобы только ближайшие знали, что я в Париже. Говори всем посторонним, что я в Швейцарии. Как-то неловко ехать в Париж при том убийственно низком курсе, который грозит продолжаться ещё долго. Уехала ли Саша? Петя Генке с восторгом отзывается о Вере. Сделала ли Таня какую-нибудь решительную победу? Отчего Мещёрский не высылает мне должного мне экземпляра «Военных рассказов». Сообщи ему мой адрес. Целую тебя. Пиши Paris, poste restante. Твой П. Чайковский

29 January/10 February 1879 Clarens I read in "New Time" today that, when leaving the theatre, Mr Likachev's horse went berserk and hurt many people, including above all a Mrs Davydova. Of course, I immediately decided that this was Sasha, and I began to fuss and worry myself. I even thought of telegraphing, but most opportunely a letter arrived from Petya Genke from the 25th, in which he talks about them, and not a word of any injury. It's true that today is a day conducive to gloomy thoughts. Just last night a wind rose up, which grew stronger and stronger, such that by the morning the howl was just like the one I had in "The Tempest", and this howling carried on all day. The shutters and doors are rattling, the lake is raging, the darkest clouds are creeping across the sky — well, in short, this is the saddest of scenes, and all the more annoying because recently we've had the most wonderful days. As well as this, Alyosha is still unwell. Yesterday he had a high fever, his cheek was swollen again and he lost his appetite. Today it seems that things are improving; he slept well, and only his cheek hurts. I am very pleased with myself. I have all of Act I, all of Act II, and the first scenes of Acts III and IV completely ready, and the introduction is nearly ready. I hope that I'll be able to do the remaining two scenes in Paris, whereupon I'll come to Russia with a soul completely at rest. I received a reply from Stasov. He says that he was happy to receive my amicable letter, because he believed that due to the Paris correspondence I didn't even want to know him, he goes on about Nikolay Grigoryevich's crime, and comes to the conclusion that he had it coming. To my desperate cries that if Rubinstein should leave Moscow then its music will perish, he responds that this is still better than corrupting youth through training them in servility, oppressing all talent, rewarding mediocrity and the ungifted, etc. In conclusion, he asks me to demand anything I want from him, but he doesn't want to stand up for Rubinstein under any circumstances. Despite all the courtesies lavished on me, this letter greatly upset me. There were so many blatant lies (although, perhaps, involuntarily), so much childish spite towards Nikolay Grigoryevich, that I really wanted to answer him with an expression of thunder, but I reasoned that this would all be futile. Nothing can get through to him! Please, Tolichka, don't tell anyone (besides Modest) about this. You know that I now only recall Davydov's solicitations and attention towards me with revulsion. I believe that this was all to spite Rubinstein. I'm surprised myself that now, when poor Nikolay Grigoryevich is inciting so much persecution against himself, I've forgotten all my little grievances against him, and come to appreciate his good qualities. I still haven't received the money, so I don't know when I'll be going, but in all likelihood it will be on Thursday 1st. I'd like only those closet to me to know that I'm in Paris. Tell everyone else that I'm in Switzerland. It's somewhat awkward to go to Paris with the murderously low exchange rate, which threatens to continue for a long time. Has Sasha left? Petya Genke speaks glowingly about Vera. Did Tanya achieve any sort of decisive victory? Why hasn't Meshchersky sent me the copy of "War Stories" that I'm owed? I kiss you. Write to Paris, poste restante. Yours P. Tchaikovsky