Letter 1358

Date	27 November/9 December–28 November/10 December 1879
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Paris
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 610)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 340–344 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 267–271 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 444–448

Text

Russian text (original)

27 н[оября] 9 д[екабря]  1879 Благодарю Вас, дорогой друг, за уплаченный счёт. При этом скажу только, что в другой раз я остановлюсь в отеле менее дорогом, чем этот. Меня ужасает дороговизна этой гостиницы. Относительно некоторых подробностей я должен буду отправиться в bureau и объясниться, ибо там обозначены цены некоторых потреблении, которых я вовсе не помню и которых не было. Ещё раз от души благодарю Вас! Теперь отвечу на вопросы Ваши. «Воевода» без всякого сомнения очень плохая опера. Я беру при этом в соображение не только достоинства музыки, взятой отдельно, — но общую совокупность условий, соблюдение которых составляет большее или меньшее достоинство оперы. Во 1-х, сюжет никуда не годен, т. е. лишён драматического интереса и движения; во 2-х, опера была написана слишком спешно и легкомысленно, вследствие чего формы вышли не оперные, не подходящие к условиям сцены; я просто писал музыку на данный текст, нисколько не имея в виду бесконечное различие между оперным и симфоническим стилем. Сочиняя оперу, автор должен непрерывно иметь в виду сцену, т. е. помнить, что в театре требуются не только мелодии и гармонии, но также действие; что нельзя злоупотреблять вниманием оперного слушателя, который пришёл не только слушать, но и смотреть, и, наконец, что стиль театральной музыки должен соответствовать стилю декоративной живописи, следовательно быть простым, ясным, колоритным. Как картина Mеissоniеr будет лишена всякой прелести и не получит надлежащей оценки, если е выставят на театральной эстраде, вследствие чего утратятся и стушуются все прелестные детали этого рода живописи, — так точно музыка, изобилующая гармоническими тонкостями, пропадает в театре, где слушателю нужны ясно очерченные мелодии и прозрачный гармонический рисунок. Я же в «Воеводе» хлопотал именно об этой филигранной разработке тем, совершенно забыв сцену и все её условия. Условия эти в значительной степени парализуют чисто музыкальное вдохновение автора, и вот почему симфонический и камерный род музыки стоят гораздо выше оперного. В симфонии или сонате я свободен, нет для меня никаких ограничений и никаких стеснений, но зато опера имеет то преимущество, что даёт возможность говорить музыкальным языком массе. Уже одно то, что опера может играться хоть 40 раз в течение сезона, даёт ей преимущество над симфонией, которая будет исполнена раз в 10 лет!!! ... Предубеждённый слушатель может примириться с оперой после нескольких виденных представлений, но сколько нужно времени, чтобы хорошая симфония могла быть оценена массой публики по достоинству? Однако ж, несмотря на весь соблазн оперы, я с бесконечно большим удовольствием и наслаждением пишу симфонию или сонату и квартет. Но я отклонился от критики «Воеводы». Третий его недостаток, — слишком массивный оркестр и преобладание последнего над голосами. Все это недостатки, происходящие от неопытности. Необходимо пройти через ряд неудавшихся опытов, чтобы дойти до возможной степени совершенства, и я нисколько не стыжусь своих оперных неудач. Они послужили мне полезными уроками и указаниями. И Вы видите, милый друг, до чего я упорно отказывался понять свои заблуждения и непонимание оперных потребностей: ведь и «Ундина» (сожжённая опера), и «Опpичник», и «Вакула» — все ещё не то, что нужно. Удивительно туго мне даётся эта наука. Мне кажется, что «Орлеанская дева» написана, наконец, как следует, — но, может быть, я ошибаюсь. Если так, если окажется, что «Дева» всё-таки не соответствует требованиям оперного стиля, — тогда для меня будет ясно, что те, которые утверждают, что я по натуре исключительно симфонист, которому не нужно забираться на сцену, — правы; тогда я уже навеки откажусь от новых попыток писать оперы. Первая напечатанная моя пьеса была Scherzo à la Russe, op. 1. Кстати о печатании моих сочинений. Вчера я получил от берлинского издателя Фюрстнера предложение отдать ему право собственности для Германии на все будущие ещё не напечатанные мои сочинения. Он спрашивает меня при этом мои условия. Это уже не первое предложение, делаемое мне со стороны немецких издателей. Они для меня очень лестны, но я принуждён отказывать и вот почему. Юргенсон охотно брался печатать мои сочинения ещё тогда, когда я не пользовался никакой репутацией, сначала даром, а потом за совершенно достаточный гонорарий. Впоследствии он печатал все, что я ни писал, а пишу я, как Вам известно, так много, всякое новое сочинение расходится в публике так туго, что до сих пор он на всей массе моих сочинений ничего не выиграл, ибо если некоторые из них имеют уже хороший сбыт, то другие покоятся пока на полках его магазина. Весь его расчёт основан на том, что когда-нибудь моя репутация перешагнёт через границу и сочинения мои с тесного русского рынка перейдут на общеевропейский. Не правда ли, что именно теперь, когда моя заграничная-известность начинает распространяться в Европе, было бы несправедливо и оскорбительно для Юргенсона, если б я ограничил его одной Россией? Кроме того, мне кажется, что не следует потакать предубеждению немцев против русской музыки. Они до такой степени привыкли только отпускать в Россию свой музыкальный товар, отказываясь что-либо вывозить из неё, — что предпочитают скорее печатать контрафакции (как это они сделали с моими фортепианными пьесами и романсами), чем выписывать от русского издателя. Юргенсон едва ли не первый русский издатель, добившийся того, чтобы у него выписывали его издания. Мне кажется, что мой долг русского и честного человека требует безжалостно отказывать немцам в подобных просьбах. Вот почему я и написал вчера г. Фюрстнеру учтивый, но решительный отказ. Об известной особе я имел в Петербурге довольно утешительные сведения. Она наконец поняла, что улучшения своего материального благосостояния может добиться не своими феноменально глупыми приставаниями, а добропорядочным поведением. Я объяснил ей в письме, посланном из Каменки, что уж если она решительно отказывается от развода и подчинения себя его формальностям, то, по крайней мере, старалась бы заслужить моё сожаление и благорасположение, отказавшись раз навсегда от надежды жить со мной, и перестала бы посредством дерзких писем требовать денег. Я постарался объяснить ей, что ни на какие требования она никакого права не имеет и что если ещё раз она позволит себе обратиться письменно ко мне или к кому-нибудь из моих родных, то будет наказана лишением части своей пенсии, а в крайнем случае даже и всей. Я советовал ей не вести праздную жизнь и чем-нибудь заняться у стараться, чтобы я об ней ничего не слышал, и пытаться заслужить моё сожаление, а не внушать мне ненависть. Я дал ей понять, что только этим путём она может добиться увеличения своей пенсии. Все это она, по-видимому, поняла, ибо отправилась к Гензельту и просила у него уроков музыки в одном из московских институтов, на что Гензельт отвечал, что во внимание к имени, которое она носит, он постарается исполнить её просьбу. Сообщил мне это Юргенсон. С тех пор никаких сведений я об ней не имел. Мне кажется, что она сообразила наконец, что для неё выгоднее держать себя так, чтобы я не имел основания быть недовольным. Мне так мало нужно от неё! Лишь бы только я никогда не встречался с ней и не видел её почерка — вот все, что я требую. Можно надеяться, что она, наконец, угомонится.   28 н[оября] 10 д[екабря]  1879 г[ода] Вчера я был очень расстроен. Перед обедом пришло письмо от брата Анатолия. Более чем когда-либо он жалуется на судьбу, проклинает ведомство, в котором служит, и свою прокурорскую службу. Всего неприятнее то, что чувствуешь себя совершенно бессильным не только помочь, но и посоветовать ему что-либо предпринять. Тщетно старается он изобразить мне службу товарища прокурора каким-то мученичеством, — точно будто все товарищи прокурора точно так же несчастны, как он. Для меня ясно, что причины его недовольства лежат не в окружающей его обстановке, а в нем самом. Вот уже года 1½, что он все жалуется. То ему хочется заниматься следствиями по политическим делам, то он только и мечтает, как бы от них отделаться, а возвратившись к прежним делам, чего ему так хотелось, жалуется и на них. Для меня несомненно, что, как бы его положение ни изменилось, он все будет недоволен. Он сделался каким-то капризным ребёнком, которому ничем не угодишь. Меня очень огорчает и затрудняет это! Написал ему письмо с пространными наставлениями и просьбами быть менее малодушным, более философом. А другой брат беспокоит меня своим молчанием. Нет ни слуху, ни духу об нем. Мне как-то не верится, что Вы уедете завтра, хотя я очень бы желал, чтобы Ваше желание поскорей попасть в Россию совершилось именно в тот срок, как Вы этого желаете. Я понимаю, как сильны бывают эти стремления к возвращению восвояси. Судя по письмам, которые доходят ко мне очень скоро из России, я думаю, что пути свободны и что не следует преувеличивать затруднительность переездов. Будьте здоровы, дорогая моя. Ваш П. Чайковский Сейчас читал в афише, что какое-то квартетное общество посвятит целый свой 2-й сеанс исключительно моим сочинениям. Это состоится через две недели.