Letter 1443

Date	8/20 March 1880
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Saint Petersburg
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1582)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 74–75

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Петербург 8 марта [18]80 г[ода] Модя! Вчера вечером приехал в Петербург. Был встречен Толей и по первым словам увидел, что он расстроеннее, раздраженнее, чем когда-либо. Служба ему противна; с Плеве и Сабуровым не ладит — словом, плохо. И так сразу я попал в сферу тех тяжёлых ощущений, которые с таким избытком всегда приносит мне Петербург. Прямо поехали в ресторан Шашор, где нас ожидали Жедринские: отец, два сына и Леля. Все они какие-то грустные, сонные; комната жаркая и душная, вонь от съеденного обеда, — вся обстановка петербургского ресторана произвела на меня невыразимо грустное впечатление. Погода была ужасная: мороз, вьюга, темнота. Ах, как это противно и грустно. Бедная Россия, бедные люди, обречённые жить в ней, бедный Толя, влачащий свою испорченную жизнь в этом могильно-мрачном городе. Да и всех мне как-то жалко здесь. После обеда (причём я не обедал) пошли домой и втроём (Толя, Володя и я) отправились в баню. И баня (Волковская) с её бородатою добродетелью показалась мне чем-то скучным и неприветным. Когда я воображал тебя в лучезарном свете неаполитанской природы, то радовался за тебя. Пришёл домой (после ужина у Палкина), нашёл твоё письмо, ужасно меня обрадовавшее, но зато Толю ожидало письмо от прокурора, в котором он требовал его на другое утро к себе. Толя, а вслед за ним и я, вообразили себе тотчас, что это что-нибудь ужасное. Однако ж оказалось, как предсказывал Володя, что это простое служебное поручение. Спал хорошо. Отец Жедринский тоже живёт у них, вследствие чего немало беспорядка, суеты; однако ж я довольно рано мог одеться и тотчас отправился к Лизав[ете] Мих[айлояне]. Очень трудно передать ощущение, испытываемое при виде кресла Папочки, на котором вместо него восседал Иван Михайлович. Впрочем хорошо, что он тут был. Увидавши Лили в трауре, убитую горем, но столь простую и трогательную. я бы мог поддаться своим нервам. если б Ив[ан] Мих[айлович] не отпустил тут же такую торжественную пошлость, что я раздражился, и это имело благодетельный contre-coup. Однако ж с трудом высидел там около часу. Был у Алины. Она очень похудела и тотчас же обратила на это моё внимание: однако ж оказывается, что у неё была только что простудная лихорадка. Я просидел у ней часа 2 с ней и симпатичной матерью Бебочки. Говорила Алина очень много, но из всего я вывел то за-ключение, что она уязвлена в своём самолюбии женщины, а не в материнском чувстве. Она только жаловалась на равнодушие, сухость и грубость Герм[ана] Карл[овича], впрочем, отдавая справедливость его безупречным дружеским отношениям к ней за все это время. Её убивает, что он не колеблется, что твёрдо добивается разрыва, что он не страдает, не плачет и т. д. Впрочем я, может быть, ошибаюсь. Она очень тронута общим дружеским тоном твоего письма, но несколько оскорблена тем, что ты хочешь сложить на неё вину в глазах Коли. В общем впечатлении, вынесенном из этой беседы, я, признаться, вынес мало жалости к ней, — но много жалости к Коле и Веруше, которая сделалась ещё прелестнее и милее. Её будущность очень жалка во всяком случае. Если она будет отдана окончательно Алине, то положение её в доме чуждого ей г. Брюллова очень щекотливое; если нет, то жалко, что она будет жить без матери. В этом отношении за Колю нечего бояться, ибо ты для него и отец и мать. Пишу тебе про Колю и в эту минуту чувствую до чего увеличилась моя привязанность к нему за эти три месяца. Это удивительно, до чего я люблю его. Господи, что бы я дал, чтобы отсюда увидать его ласковый взгляд и поцелуи на воздух, издаваемый губами боком, — знаешь его улыбку, когда он говорит: «мылы Петя!» Да и воспитателя его приятно мне было бы прижать к сердцу. Дорогой я мало страдал от отсутствия Алёшиных услуг, но здесь он мне очень недостаёт. Впрочем Жедринский-отец послезавтра уезжает и хаос прекратится. Успел также побывать у Бесселя. На мои условия он согласен. Господи, как он противен. Леля очень грустен и сегодня, когда я заезжал к нему, плакал. На вопрос: отчего? — мотнул головой. Ясно, что ему страшно расстаться с Сашей, который готовится к выпуску. Ужасно меня трогает эта прочность и сила привязанности. Герм[ана] Карл[овича] не было дома. Завтра увижу его. Прости за бессвязность письма. Очень тороплюсь. Сегодня вечер проведу Мещерского, и это меня радует. Обнимаю вас всех троих. Поцелуи Алёшу и скажи, что я очень радуюсь, что он так мил и что ты так им доволен.

Petersburg 8 March 1880 Modya! Yesterday evening I arrived in Petersburg. I was met by Tolya, and from the first words I saw that he was more upset, more irritable than ever. His position is horrible; his relations with Plehve and Suburov are, in a word, poor. And I so immediately fell into the realm of those burdensome feelings that Petersburg always brings out in me in such abundance. We went straight to the Shashor restaurant, where the Zhedrinskys were waiting for us: the father, two sons, and Lelya. They were all somewhat sad and lethargic; the room was hot and stuffy, reeking from the dinners being consumed — the whole atmosphere of the Petersburg restaurant made an inexpressibly sad impression on me. The weather was awful: frost, blizzard, darkness. Oh how horrible and sad this all is. Poor Russia, the poor people condemned to living in it, poor Tolya, dragging out his ruined life in this city of sepulchral gloom. And I feel rather sorry for everyone here. After dinner (which I didn't have), we went home and the three of us (Tolya, Volodya and I) set off for the baths. And the bath house itself (on Volkovskaya) with its bearded virtue seemed to me somehow tedious and uninviting. When I imagined you in the radiant light of Neapolitan nature, I rejoiced for you. I came home (after supper at Palkin's) and found your letter, which cheered me up terribly, but then Tolya found a letter from the prosecutor, in which he demanded that he appear before him the next morning. First Tolya, and then I, immediately imagined that this was something awful. However, it turned out, as Volodya predicted, that this was a simple official assignment. I slept well. Father Zhedrinsky also lives with them, as a result of which there's quite a lot of chaos and commotion; however, I was able to dress quite early and went forthwith to Lizaveta Mikhaylovna. It's very difficult to convey the feeling I experienced at the sight of Papochka's chair, on which Ivan Mikhaylovich was seated instead. However, it's good that he was here. Seeing Lily in mourning, heartbroken, but so simple and touching, I might have succumbed to my nerves, had not Ivan Mikhaylovich immediately issued such a solemn vulgarity that I was irritated, and this had a beneficial contre-coup. However, I sat there for about an hour, with difficulty. I visited Alina. She has lost a lot of weight and she immediately drew my attention to this: however, it turns out that she had just had a cold. I sat there for 2 hours with her, and Bebochka's sympathetic mother. Alina had much to say, but from all this I came to the conclusion that her pride as a woman had been wounded, rather than her maternal feelings. She only complained about Herman Karlovich's indifference, dryness and rudeness, although giving him his dues for his impeccably amicable relations towards her during this whole time. She is mortified that he has no qualms about decisively seeking a separation — he does not suffer, does not cry, etc. However, I could be mistaken. She is most touched by the generally friendly tone of your letter, but rather offended by the fact that you want to place the blame on her in Kolya's eyes. In general, the impression that I took away from this conversation, I must confess, is that I feel a little sorry for her, but very sorry for Kolya and Verusha, who had become even more charming and sweet. Her future is very pitiable in any case. If she is ultimately given to Alina, then her position in the home of Mr Bryullov, who is a stranger to her, will be most delicate; if not, then it's a pity that she will have to live without a mother. In this respect, there's nothing to fear for Kolya, for you are both a father and a mother to him. As I write to you about Kolya at this moment, I feel how much my affection for him has increased over these three months. It's astonishing how much I love him. Lord, what I wouldn't give to see his affectionate gaze and him blowing kisses with his lips sideways — you know his smile, when he says "dear Petya!". And it would be nice for me to hold his tutor to my heart. On the way I suffered a little from the lack of Alyosha's service, but here I very much feel his absence. However, Father Zhedrinsky is leaving the day after tomorrow, and the chaos will cease. I also managed to visit "Bessel". He agrees to my terms. Lord, how horrid he is. Lelya is very sad, and when I visited him today, he cried. When I asked: Why? — he shook his head. It's clear that he's afraid of parting ways from Sasha, who's preparing to graduate. I'm awfully moved by the power and strength of his attachment. Herman Karlovich wasn't at home. I'll see him tomorrow. I'm sorry for the rambling letter. I'm in a great rush. I'll be spending this evening with Meshchersky, which I'm glad about. Hugs to all three of you. Kisses to Alyosha and tell him that I'm very happy that he's so sweet and you're so pleased with him.