Letter 1648

Date	14/26 December–17/29 December 1880
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 692)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 433–434 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 456–458 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 332–333

Text

Russian text (original)

Москва 14-го дек[абря] Чем долее я здесь остаюсь, милый друг мой, тем отдалённое все уходит срок моего здешнего томительного пребывания. Вчера Бевиньяни убедительно просил меня быть в Москве в начале января, когда начнутся оркестровые репетиции «Онегина». Так как этот милый итальянец прилагает к постановке моей оперы замечательное усердие и так как действительно моё присутствие во многих отношениях может быть полезно и нужно для успеха оперы, — то я не решился отказать ему в его просьбе. Теперь спрашивается, стоит ли мне на такой короткий, срок ехать в Каменку? Боюсь, что эта поездка не принесёт мне того отдыха, в котором я так нуждаюсь. Мне нужна теперь будничная, а не праздничная обстановка Каменки. Впрочем, я ещё не предпринял в этом отношении окончательного решения. По просьбе Бевиньяни я был вчера на фортепианной репетиции «Онегина» и остался очень доволен. Первый акт солисты уже отлично разучили. Можно надеяться, что опера будет поставлена хорошо. Я радуюсь при мысли, что Вы услышите «Онегина»! Но, Боже мой, до чего я устал и как бы я рад был очутиться где-нибудь подальше. Благодаря стечению различных обстоятельств и, главное, двум операм, разом ставящимся в Петербурге и Москве, я в эту минуту очень на виду; обо мне много говорят и пишут, и Бог один знает, до чего это мне не по нутру. Но что делать? Любишь кататься, — люби и саночки возить. Даже кое-где в газетах меня побранивают заранее. Вчера в одной из них я прочёл обвинение меня в том, что я посвятил свою оперу Направнику, и намекают на то, что это с моей стороны — неблаговидный способ заманивания на свою сторону Направника. При этом и Направнику (единственному безусловно честному человеку и артисту в петербургском театральном мире) сильно достаётся. Бранят меня также за то, что я не пускаю в продажу свою оперу. Все это мало оскорбляет меня, — но зато до крайности огорчает и тяготит. Внутренно даю себе клятву как можно решительнее впредь избегать Петербурга и Москвы. Алёша мой, благодаря участию некоего генерала Клемма, командующего московскими войсками, которому мне случалось в прежнее время оказывать услуги в виде исправления сочиняемых им романсов, — переведён в Москву и должен быть здесь если не сегодня, так завтра. Он будет зачислен в Екатеринославский гренадерский полк и потом прикомандирован к писарскому классу. Это для него большое облегчение, так как всего больше он боялся, что его ушлют куда-нибудь далеко. 17 декабря Я был эти дни в большой тревоге по следующему случаю. Год тому назад я получил письмо от неизвестного мне молодого человека по фамилии Ткаченко, который обратился ко мне с очень странным предложением поступить ко мне в лакеи — с тем только, чтобы я не отказался руководить хоть понемножку его музыкальным обучением. Письмо было написано так умно, оригинально и было полно такой беззаветной любви к музыке, что я отнёсся к нему очень сочувственно. У нас завязалась переписка, из которой я узнал, что ему уже 23 года, — а музыкальных сведений никаких. Тогда я откровенно написал ему, что время его уже прошло и что ввиду этого ему следует оставить манию свою к музыке. Месяцев 9 я не имел о нем никаких сведений. Третьего дня получаю от него письмо: он возвращает мне мои письма, дабы после смерти они не попали в чужие руки, прощается со мной и говорит, что решился на самоубийство, так как борьба с невзгодами жизни и безнадёжность выйти когда-нибудь из положения человека, работающего только из-за куска хлеба, — внушили ему отвращение к жизни. Письмо дышало такою искренностью, таким глубоким отчаянием, — что я был очень потрясён. Из штемпеля на конверте я узнал, что письмо написано в Воронеже (прежде он жил в Полтаве), и я тотчас же решился телеграфически просить кого-нибудь из жителей Воронежа отыскать Ткаченко через полицию и сказать ему, если ещё не поздно, чтобы ждал письма от меня. К счастью, у Анатолия нашёлся хороший знакомый, некто Стоиков, которому я немедленно телеграфировал. Вчера ночью я получил ответ, что Ткаченко найден вовремя. Он был в ужасном положении. Теперь я послал ему денег на дорогу и приглашаю его приехать в Москву к 10 января, т.е. к дню, когда я сам должен буду вернуться из Каменки. Что из всего этого выйдет, не знаю, но я счастлив, что удержал его от гибели. Судя по письмам, это молодой человек странный, сумасбродный, — но умный и очень честный и хороший. Бедный, бедный мой Алёша! Вчера я был у него в Покровских казармах. На меня эта душная, грязная казарма, убитый и тоскующий вид Алёши, уже одетого по-солдатски, лишённого свободы и обязанного с раннего утра до вечера быть на ученье, — все это произвело тяжёлое и удручающее впечатление! До свиданья, дорогой друг! Дай Вам Бог хорошо провести праздники. Будьте здоровы и покойны. Ваш П. Чайковский