Letter 1667

Date	19/31 January–21 January/2 February 1881
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 697)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 446–447 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 467–469 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том X (1966), p. 18–20

Text

Russian text (original)

Москва 19 янв[аря] 1881 Дорогой, милый друг! Я до того дошёл, что даже Вам сажусь писать неохотно, ибо как-только берусь за перо, чтобы беседовать с Вами, как-тотчас же является неимоверное желание изливать массу накопившейся в душе моей тоски и горечи. Вас удивляет, что человек, пользующийся успехом в своём деле, — находит нужным жаловаться на судьбу? Но, во 1 х, мой успех совсем не так серьёзен, как, может быть, кажется, а 2 х, успех не вознаграждает меня за те невыносимые страдания, которые я испытываю, сталкиваясь с людским обществом, будучи принуждён постоянно парадировать на показ перед ним, будучи лишён возможности жить так, как я хочу и как привык, не имея времени ни читать, ни писать и вечно, как мячик, бессмысленно толкаясь в круговороте столичной жизни. А ведь мне предстоит ещё целый месяц такой жизни! С ужасом помышляю об этом и недоумеваю, откуда наберутся силы все это выдержать. «Евгений Онегин» не двигается с места. Примадонна серьёзно заболела, и давать оперу ещё долго не будут. Пресса отнеслась к опере очень странно. Гораздо больше бранят, чем хвалят. Это бы ничего, но грустно то, что и те, которые хвалят, говорят, в сущности, обидные вещи. Одна газета сказала, что лучшая вещь в опере куплеты Трике и что партия Татьяны бледна и суха. Другая находит, что у меня нет вдохновения, но зато много учёности и т. д. Петербургские газеты хором бранят меня самым площадным образом за «Итальянское каприччио», говоря, что это непозволительная пошлость, а г. Кюи предсказывает; что и «Орлеанская дева» окажется сплошною банальностью. Меня поражает тот непостижимый факт, что большинство органов печати, служащих отражением общественного мнения; как-то раздражительно и недоброжелательно относятся ко мне. Отчего это происходит? Чем я заслужил это? Впрочем, самое тяжёлое в этом не то, что меня ругают так единодушно, а то, что мной занимаются, на меня указывают пальцем и что в эту минуту я вообще на виду. Но довольно об этом. Алёшу вижу часто. Ради обеспечения за ним протекции высшего начальства я познакомился с полковым командиром и, согласно желанию его супруги, бываю там и целые вечера принуждён аккомпанировать её пению и вести салонные разговоры. Это с моей стороны тяжёлая жертва. Но зато вчера, благодаря протекции, его отпустили ко мне на весь почти день. Прощаясь со мной, бедный мальчик не выдержал и залился слезами. Это была для меня тяжёлая минута. Он немножко привыкает к новому положению и обстановке, — но ужасно то, что он отлучён от меня на целые четыре года! Ведь это целая вечность! Вы спрашиваете, друг мой, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы освободить его? Я много об этом думал и со многими советовался. Нельзя, ничего нельзя! Если он смертельно заболеет, например, получит чахотку, — то его отпустят. Но не могу же я желать этого! 21-го янв[аря] Третьего дня я жаловался Вам на недоброжелательность печати ко мне, а вчера была в «Моск[овских] вед[омостях]» тепло, хотя и не с большим пониманием написанная статейка. Это всё-таки меня утешило. Из Каменки имею все только невесёлые известия. Весь дом болен, и у Тани не перестаёт болеть голова. Я стал неимоверно раздражителен. Начинаю помышлять о том, не уехать ли мне, миновав Петербург? Во всяком случае долее двадцать шестого здесь не останусь. Здоровы ли Вы, друг мой? Дай Вам Бог всякого благополучия!!! Ваш П. Чайковский