Letter 2077

Date	15/27 August–16/28 August 1882
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1669)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 544–545 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 282–283 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XI (1966), p. 183–185 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 276–277 (English translation; abridged)

Text and Translation

The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Москва 15[-го], 2 ч[аса] ночи Милый моя Модя! Час тому назад, вернувшись домой, я получил твоё письмо, — но прочёл его только сию минуту, ибо был в таком ужасном состоянии всего своего нравственного естества, что нужно было сначала приготовиться к чтению этого письма. Отчего происходит это ужасное состояние — я сам не понимаю; когда меня спрашивают, отчего я здесь имею недовольный и раздражительный вид, — я пускаюсь в объяснение, — но всегда чувствую, что говорю что-то не то. Мне решительно не на что жаловаться. Никто меня не обижает, всё со мною или ласковы, или почтительны; даже я не могу пожаловаться на то, что мне надоедают. Правда, сегодня утром у меня сидел сначала Алексей Киселёв, потом Михаил Климeнко (из Каменки), потом Василий Игнатьевич (мясничиха) — но всё это не так уж ужасно. Затем я был у Кондратьевых, коих очень люблю; потом был в концерте Корсакова, где всё видевшие меня были ангельски добры и любезны, потом я обедал у Алексеевых, у коих и обед чудный, и общество интимное, и Толя был, и в винт играл; а потом шёл пешком домой и по дороге выпил вина — одним словом, есть все, чтобы спокойно заснуть в сознании самого счастливо проведённого дня, а между тем я так страдаю, я так глубоко несчастлив, что всякий нищий счастливее меня. Вся штука в том, что для меня немыслима жизнь вне деревни и заграницы, а отчего это, ей-Богу не понимаю, — но просто чуть с ума не схожу. Я наверное, когда-нибудь перейду в лучший мир именно от этой неопределённой, ядовитой, мучительной, ужасной болезни, которую я не способен определить, но которая состоит в том, что ни единого дня, ни единого часа я не могу провести в русских столицах без лютых страданий. И чем они неопределённее, чем менее я могу излить свою беспричинную скорбь, чем менее я вправе жаловаться, — тем хуже я страдаю. Нередко я думаю о том, что все мои неудовольствия и неприятности происходят оттого, что я очень эгоистичен и не способен ничем пожертвовать ради других, хотя бы близких и любимых. Но сейчас мне пришла в голову утешительная мысль, что, конечно, я бы не стал добровольно подвергать себя здешним моим ядовитым нравственным мукам, если бы не считал своим как бы обязательством бывать здесь, чтобы доставить удовольствие не себе, а другим. Это меня несколько утешает. А впрочем черт его знает! Одно знаю, что как ни мало пленительна Каменка, как ни скверно там подчас, — но всё же мечтаю о своём тамошнем уголке как об неизъяснимом счастии. Думаю после завтра выехать. Твоё письмо меня не скажу утешило, — но успокоило. Я боялся, что сразу начнутся недоразумения и неудовольствия. Молю бога, чтобы тебе удалось устроить для всех нас счастливое и покойное житье в Италии. Без вас я там жить не могу, а если не там, то где же? 16 aвг[ycтa] 11 ч[асов] утра Замечательно, что ты уехал в четверг, Лева в субботу, — а в пятницу сучилась катастрофа на жел[езной] дор[оге]. Я не могу не видеть в этом какой-то особенной милости Бога, оберегающего меня от настоящих горестей. Уж если я даже неделю в Москве переношу как великое бедствие, то что же со мной было бы если б настоявшее несчастье на меня свалилось? Вероятно, благосостояние моё нужно, если беспрестанно я вижу, что опасности только мелькают мимо меня, оставляя меня совершенно целым и невредимым. По курской дороге теперь снова установилось правильное движение, и я выезжаю в среду утром, а не во вторник вечером, как предполагал. Сейчас был прерван запиской от старого правоведа Бурнашова, который просит у меня сто р[ублей] и припоминает, что когда-то он ссужал меня. [...] Нужно будет послать. У меня денег едва ли хватит, чтобы доехать до Камеики, трачу приблизительно 100 р[ублей] в день. Толя и Параша продолжают меня радовать. Я считаю женитьбу Толи величайшим благодеянием и для него и для себя. Модя, в случае если бы произошёл у тебя решительный разрыв с Алиной (это будет горестно, но не так ужасно. как тебе кажется), сейчас же приезжай в Каменку, и вместе уедем в Италию. Не дай Бог, чтобы случился разрыв, — но, если случится, не падай духом и сейчас же лети в мои объятия. До свиданья, голубчик. Твой, П. Чайковский

Moscow 15th, 2 o'clock at night My dear Modya! An hour ago, on returning home, I received your letter, but I read it only this minute — because of the awful state of my whole moral nature, I first had to prepare myself to read this letter. Why this terrible state occurs, I myself do not understand; when I am asked why I look discontented and irritable here, I launch into an explanation, but always feel that what I'm saying isn't quite right. I have absolutely nothing to complain about. No one has offended me, everyone is either courteous or respectful to me; I cannot even complain about being pestered. It's true that this morning I had first Aleksey Kiselyov, then Mikhail Klimenko (from Kamenka, then Vasily Igantyevich (the butcher), sitting with me — but all of this isn't so terrible. Then I went to the Kondratyevs', whom I love very much; then I was at Korsakov's concert, where everyone who saw me was angelically kind and courteous; then I dined at the Alekseyevs, where they had a wonderful dinner, and intimate company, and Tolya was there, and we played vint; and then I went home on foot and drank wine on the way — in short, I have everything I need to fall asleep peacefully in the knowledge of having spent the day most happily — and yet I am suffering so much, I am so deeply unhappy, that any beggar is happier than me. The point is that life outside the country and abroad is unthinkable for me, and I honestly don't understand why this is — but I'm simply about to go out of my mind. I'm sure that one day I'll pass into a better world, precisely from this vague, poisonous, painful, awful illness, which I am incapable of defining, but which consists of the fact that I cannot spend a single day, nor a single hour in the Russian capitals without severe suffering. And the more vague this is, the less I can pour out my inexplicable sorrow, the less I have the right to complain — the worse I suffer. I often think that all my discontent and troubles stem from the fact that I am very selfish, and incapable of sacrificing anything for the sake of others, even those close and loved ones. But just now a comforting thought came into my head that, of course, I would not have voluntarily subjected myself to the poisonous moral torments here had I not considered it my duty to be here in order to give pleasure not to myself, but to others. This consoles me somewhat. Anyway, God knows! One thing I do know; no matter how unappealing Kamenka is, no matter how bad it is there at times — I still dream of my little corner there as inexplicable happiness. I think that after tomorrow I'll be leaving. I won't say your letter consoled me, but it soothed me. I was afraid that misunderstandings and discontent would immediately follow. I pray to God that you manage to arrange a happy and peaceful life in Italy for all of us. I cannot live there without you, and if not there, then where? 16 August 11 o'clock in the morning It's remarkable that you left on Thursday, and Lyova on Saturday, and on Friday there was a catastrophe on the railway. I cannot help but see in this some particular mercy of God, protecting me from genuine sorrows. If I can endure even a week in Moscow as a great disaster, then what I do if a true misfortune were to befall me? For the sake of my well-being, I probably need to constantly see that dangers merely flash past me, leaving me completely intact and unharmed. The Kursk line is now running smoothly again, and I'm leaving on Wednesday morning, not Tuesday evening as anticipated. I was just interrupted by a note from the old lawyer Burnashhov, who asks me for a hundred rubles, and recalls that he once lent me money. [...] I'll have to send it. I barely have enough money to reach Kamenka; I'm spending approximately 100 rubles per day. I am still overjoyed about Tolya and Parasha. I consider Tolya's marriage to be the greatest blessing both for him and for myself. Modya, in the event that you have a decisive break with Alina (it would be sad, but not as awful as you think), come to Kamenka at once, and we'll go to Italy together. God forbid that such a rupture should happen — but if it does, do not lose heart and fly into my arms immediately. Until we meet, golubchik. Yours, P. Tchaikovsky