Letter 2121

Date	29 September/11 October 1882
Addressed to	Matvey Luzin
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	Красный архив (1940), No. 3, p. 246–248 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XI (1966), p. 232–235

Text

Based on its first publication in Красный архив (1940), which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.

Russian text (original)

29 сентября 1882 г[ода] Ваше преосвященство! Прошу Вас, Ваше преосвященства, великодушно. Простить дерзновение, с которым решаюсь обратиться к Вам письменно, но настоятельная душевная потребность излить на бумагу прискорбные чувствования, уже не в первый раз причиняемые мне обстоятельством, близко Вас касающимся, принуждает меня именно Вам высказать то, что в первую минуту мне хотелось изложить в форме газетной статьи. Последнее намерение, по зрелом размышлении, я, однако, оставил, во-первых, потому, что вряд ли в массе читающей публики я встретил бы сочувствие, да если бы и встретил, никакой бы от этого пользы не произошло, а во-вторых, потому, что ,мне всего. менее хотелось бы хоть малейшим образом огорчить Вас или кого бы то ни было публичным порицанием того грустного, периодически повторяющегося факта, а котором сейчас и поведу речь. Я не живу в Киеве, но раза два или три в год бываю там проездом; каждый раз при этом я стараюсь попасть в Киев в воскресенье утром, дабы быть в Братском монастыре у поздней обедни и присутствовать при умилительно прекрасном служении Вами литургии. Каждый раз, как мне это удаётся, я в начале обедни глубоко бываю потрясён неизреченным благолепием архиерейского служения вообще и Вашего — в особенности. Но каждый раз чувства святого восторга понемногу охлаждаются, и наконец я выхожу из церкви не дождавшись раскрытия царских врат после при частного стиха, разочарованный, смущённый, негодующий. Причиною тому не что иное, как пение хора Братского монастыря. Вас, вероятно, удивит, Ваше преосвященство, что пение это, славящееся в Киеве как необыкновенно прекрасное, меня раздражает, огорчает, даже ужасает. Но дело в том, что в качестве русского музыканта, пытавшегося потрудиться для русского церковного пения и довольно много об этом предмете размышляющего, я, к несчастью, в требованиях своих от богослужебного пения стою, смею сказать, выше уровня общественного понимания, и, во всяком случае, диаметрально расхожусь со вкусами не только православной публики, но и большинства духовенства. Не входя в исторические подробности, вкратце скажу лишь, что вследствие рокового стечения обстоятельств у нас с конца прошлого века установился приторно-слащавый стиль итальянской школы музыки XVIII в[ека], не удовлетворяющий, по моему мнению, вообще условиям церковности стиля, но в особенности несродный духу и строю нашего православного богослужения. Это тем более прискорбно, что до нас дошли коренные напевы древнерусской церкви, носящие в себе все элементы не только общей музыкальной красоты, но и совершенно самобытного церковно-музыкального искусства. Дабы во всей полноте объяснить Вашему преосвященству мой взгляд на крайне жалкое состояние нашей церковной музыки, пришлось бы войти в бездну технических подробностей, которые бы только утомили Вас. Итак, скажу лишь, что и как музыкант и как православный христианин я никогда не могу быть вполне удовлетворён хоровым пением в церквах наших, как бы хорошо ни были подобраны голоса, как бы ни искусен был регент, управляющий хором. Но что делать! Истории не переделаешь, и я поневоле мирюсь с установившимся стилем церковной музыки, даже до того, что не погнушался взять на себя редакцию нового издания сочинений Бортнянского, этого всё-таки даровитого виновника столь ложного, на чужой почве построенного направления, по коему пошло близко принимаемое мной к сердцу дело. Повторяю, я мирюсь, — но лишь до известных границ. Есть явления столь странные, столь ненормальные, что нельзя не возмущаться. Скрепя сердце выслушал в минувшее воскресенье (26 сентября) то странное, мазуркообразное, до тошноты манерное тройное «Господи помилуй», которое хор Братского монастыря пел во время сугубой ектении; с несколько большим нетерпением отнёсся я к «Милости мира» и дальнейшему последованию богослужебного пения вплоть до «Тебе поем» (музыка неизвестного мне автора); когда спели «Достойно есть», я был несколько утешен, так как песнесложение это носит на себе признаки древнего напева и, во всяком случае, и сочинено и спето без вычур, просто, как подобает хоровому пению... Но когда закрылись царские врата и певчие поспешно, на один аккорд пропели «Хвалите господа с небес», как бы слагая с себя тяжкую обузу хвалить господа, ввиду своего долга угостить публику концертной музыкой, и стали, собравшись с силами, исполнять бездарна-пошло сочинённый, преисполненный неприличных для храма вокальных фокусов, построенный на чужой лад, длинный, бессмысленный, безобразный концерт, я чувствовал прилив негодования, которое чем дальше пели, тем больше росло. То гаркнет диким ревущим рыканием бас соло, то завизжит одинокий дискант, то прозвучит обрывок фразы из какого-то итальянского трепака, то неестественно сладко раздаётся оперный любовный мотив в самой грубой, голой, плоской гармонизации, то весь хор замрёт на преувеличенно тонком пианиссимо, то заревёт, завизжит во всю глотку... О господи, и когда же, в какую минуту происходит эта музыкальная оргия? Как раз в то время, когда совершается главный акт всего священнодействия, когда Ваше преосвященство и сослужители Ваши приобщаетесь тела и крови Христовой... Ещё если бы они, по крайней мере, ограничились исполнением концертов Бортнянского. Эти последние тоже нерусские, в них тоже вошли совершенно светские, даже сценические, оперные приёмы, но в них все же соблюдено приличие, до, наконец, они написаны во всяком случае даровитым и одушевлённым искренним религиозным чувством музыкантом, а некоторые из них (например, «Скажи ми, Господи, кончину мою») положительно прекрасны. Но то, что мне привелось слышать в последнее воскресенье, столь же кощунственно-неприлично, сколь ничтожно и жалко в музыкальном отношении. Зачем я все это пишу Вашему преосвященству? Затем, что хочется высказаться, и притом именно Вам, архипастырю, к кому, даже не имея счастья быть Вам лично известным, питаю сердечно-тёплое чувство любви и уважения, затем, что смутная надежда хоть сколько-нибудь содействовать искоренению проникшего в наше богослужебное пение зла ободряет меня, и я дерзаю ласкать себя мыслию, что, быть может, обращу Ваше пастырское внимание на безотрадность явления, смысл которого, вследствие привычки, до сих пор ускользал от Вас. Во всяком случае от всей души прошу простить мне дерзновение моё. Ничто, кроме приверженности к родной церкви и родному искусству, не руководило пером моим. В заключение, чтобы ещё яснее показать Вашему преосвященству, до какой степени неприличен обычай угощать публику концертами, прибавлю следующее. Когда я выходил из храма божия, гонимый оттуда оскорбившими слух и дух мой музыкальными штуками, ловко исполненными хором Братского монастыря, вместе со мной суетливо выходила из церкви и целая толпа людей, судя по внешности, образованных, принадлежащих к высшим сословиям. Но уходили они совсем по другому побуждению. Из слов их я понял, что это были господа, пришедшие в церковь не для молитвы, а для потехи. Они были довольны концертом и очень хвалили певчих и регента. Видна была, что только ради концерта они и пришли, и как только кончился он, — их потянуло из церкви. Они именно публика, — не молиться они приходили, а для того, чтобы весело провести полчаса времени... Неужели православная церковь должна служить, между прочим, и целям пустого времяпровождения для пустых людей? П. Чайковский