Letter 2121

Date	29 September/11 October 1882
Addressed to	Matvey Luzin
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	Красный архив (1940), No. 3, p. 246–248 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XI (1966), p. 232–235

Text and Translation

Based on its first publication in Красный архив (1940), which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

29 сентября 1882 г[ода] Ваше преосвященство! Прошу Вас, Ваше преосвященства, великодушно. Простить дерзновение, с которым решаюсь обратиться к Вам письменно, но настоятельная душевная потребность излить на бумагу прискорбные чувствования, уже не в первый раз причиняемые мне обстоятельством, близко Вас касающимся, принуждает меня именно Вам высказать то, что в первую минуту мне хотелось изложить в форме газетной статьи. Последнее намерение, по зрелом размышлении, я, однако, оставил, во-первых, потому, что вряд ли в массе читающей публики я встретил бы сочувствие, да если бы и встретил, никакой бы от этого пользы не произошло, а во-вторых, потому, что мне всего менее хотелось бы хоть малейшим образом огорчить Вас или кого бы то ни было публичным порицанием того грустного, периодически повторяющегося факта, а котором сейчас и поведу речь. Я не живу в Киеве, но раза два или три в год бываю там проездом; каждый раз при этом я стараюсь попасть в Киев в воскресенье утром, дабы быть в Братском монастыре у поздней обедни и присутствовать при умилительно прекрасном служении Вами литургии. Каждый раз, как мне это удаётся, я в начале обедни глубоко бываю потрясён неизреченным благолепием архиерейского служения вообще и Вашего — в особенности. Но каждый раз чувства святого восторга понемногу охлаждаются, и наконец я выхожу из церкви не дождавшись раскрытия царских врат после причастного стиха, разочарованный, смущённый, негодующий. Причиною тому не что иное, как пение хора Братского монастыря. Вас, вероятно, удивит, Ваше преосвященство, что пение это, славящееся в Киеве как необыкновенно прекрасное, меня раздражает, огорчает, даже ужасает. Но дело в том, что в качестве русского музыканта, пытавшегося потрудиться для русского церковного пения и довольно много об этом предмете размышляющего, я, к несчастью, в требованиях своих от богослужебного пения стою, смею сказать, выше уровня общественного понимания, и, во всяком случае, диаметрально расхожусь со вкусами не только православной публики, но и большинства духовенства. Не входя в исторические подробности, вкратце скажу лишь, что вследствие рокового стечения обстоятельств у нас с конца прошлого века установился приторно-слащавый стиль итальянской школы музыки XVIII в[ека], не удовлетворяющий, по моему мнению, вообще условиям церковности стиля, но в особенности несродный духу и строю нашего православного богослужения. Это тем более прискорбно, что до нас дошли коренные напевы древнерусской церкви, носящие в себе все элементы не только общей музыкальной красоты, но и совершенно самобытного церковно-музыкального искусства. Дабы во всей полноте объяснить Вашему преосвященству мой взгляд на крайне жалкое состояние нашей церковной музыки, пришлось бы войти в бездну технических подробностей, которые бы только утомили Вас. Итак, скажу лишь, что и как музыкант и как православный христианин я никогда не могу быть вполне удовлетворён хоровым пением в церквах наших, как бы хорошо ни были подобраны голоса, как бы ни искусен был регент, управляющий хором. Но что делать! Истории не переделаешь, и я поневоле мирюсь с установившимся стилем церковной музыки, даже до того, что не погнушался взять на себя редакцию нового издания сочинений Бортнянского, этого всё-таки даровитого виновника столь ложного, на чужой почве построенного направления, по коему пошло близко принимаемое мной к сердцу дело. Повторяю, я мирюсь, — но лишь до известных границ. Есть явления столь странные, столь ненормальные, что нельзя не возмущаться. Скрепя сердце выслушал в минувшее воскресенье (26 сентября) то странное, мазуркообразное, до тошноты манерное тройное «Господи помилуй», которое хор Братского монастыря пел во время сугубой ектении; с несколько большим нетерпением отнёсся я к «Милости мира» и дальнейшему последованию богослужебного пения вплоть до «Тебе поем» (музыка неизвестного мне автора); когда спели «Достойно есть», я был несколько утешен, так как песнесложение это носит на себе признаки древнего напева и, во всяком случае, и сочинено и спето без вычур, просто, как подобает хоровому пению... Но когда закрылись царские врата и певчие поспешно, на один аккорд пропели «Хвалите господа с небес», как бы слагая с себя тяжкую обузу хвалить господа, ввиду своего долга угостить публику концертной музыкой, и стали, собравшись с силами, исполнять бездарна-пошло сочинённый, преисполненный неприличных для храма вокальных фокусов, построенный на чужой лад, длинный, бессмысленный, безобразный концерт, я чувствовал прилив негодования, которое чем дальше пели, тем больше росло. То гаркнет диким ревущим рыканием бас соло, то завизжит одинокий дискант, то прозвучит обрывок фразы из какого-то итальянского трепака, то неестественно сладко раздаётся оперный любовный мотив в самой грубой, голой, плоской гармонизации, то весь хор замрёт на преувеличенно тонком пианиссимо, то заревёт, завизжит во всю глотку... О господи, и когда же, в какую минуту происходит эта музыкальная оргия? Как раз в то время, когда совершается главный акт всего священнодействия, когда Ваше преосвященство и сослужители Ваши приобщаетесь тела и крови Христовой... Ещё если бы они, по крайней мере, ограничились исполнением концертов Бортнянского. Эти последние тоже нерусские, в них тоже вошли совершенно светские, даже сценические, оперные приёмы, но в них все же соблюдено приличие, до, наконец, они написаны во всяком случае даровитым и одушевлённым искренним религиозным чувством музыкантом, а некоторые из них (например, «Скажи ми, Господи, кончину мою») положительно прекрасны. Но то, что мне привелось слышать в последнее воскресенье, столь же кощунственно-неприлично, сколь ничтожно и жалко в музыкальном отношении. Зачем я все это пишу Вашему преосвященству? Затем, что хочется высказаться, и притом именно Вам, архипастырю, к кому, даже не имея счастья быть Вам лично известным, питаю сердечно-тёплое чувство любви и уважения, затем, что смутная надежда хоть сколько-нибудь содействовать искоренению проникшего в наше богослужебное пение зла ободряет меня, и я дерзаю ласкать себя мыслию, что, быть может, обращу Ваше пастырское внимание на безотрадность явления, смысл которого, вследствие привычки, до сих пор ускользал от Вас. Во всяком случае от всей души прошу простить мне дерзновение моё. Ничто, кроме приверженности к родной церкви и родному искусству, не руководило пером моим. В заключение, чтобы ещё яснее показать Вашему преосвященству, до какой степени неприличен обычай угощать публику концертами, прибавлю следующее. Когда я выходил из храма божия, гонимый оттуда оскорбившими слух и дух мой музыкальными штуками, ловко исполненными хором Братского монастыря, вместе со мной суетливо выходила из церкви и целая толпа людей, судя по внешности, образованных, принадлежащих к высшим сословиям. Но уходили они совсем по другому побуждению. Из слов их я понял, что это были господа, пришедшие в церковь не для молитвы, а для потехи. Они были довольны концертом и очень хвалили певчих и регента. Видна была, что только ради концерта они и пришли, и как только кончился он, — их потянуло из церкви. Они именно публика, — не молиться они приходили, а для того, чтобы весело провести полчаса времени... Неужели православная церковь должна служить, между прочим, и целям пустого времяпровождения для пустых людей? П. Чайковский

29 September 1882 Your Grace! I beg you, Your Grace, to be magnanimous. To pardon the boldness with which I decide to address you in writing, but I have an urgent spiritual need to pour out my sorrowful feelings on paper, even if, not for the first time, the circumstances at the root of this, which concern you closely, compel me to express directly to you that which I first wished to express in the form of a newspaper article. I abandoned the latter intention, however, after mature reflection; firstly, because I would hardly have found sympathy amongst the majority of the reading public, and if indeed I had found it, no benefit would have come from it, and secondly, because the last thing I should want to do is upset you or anyone else in the slightest by publicly criticising that sad, periodically recurring fact, which I shall now discuss. I do not reside in Kiev, but I pass through there two or three times a year; every time I try to make it to Kiev on a Sunday morning, in order to be at the Bratsky Monastery for the late mass, and to attend the touchingly beautiful service of your liturgy. Whenever I manage this, at the beginning of the mass I am deeply moved by the indescribable splendour of the episcopal service in general, and yours in particular. But each time the feelings of heavenly delight gradually cool, and ultimately I leave the church without waiting for the opening of the royal doors after the communion verse, disappointed, embarrassed, and indignant. The reason for this is none other than the singing of the choir of the Bratsky Monastery. You will probably be surprised, Your Grace, that this singing, lauded in Kiev as being extraordinarily beautiful, irritates, upsets, even horrifies me. But the fact is that, as a Russian musician who has attempted to promote Russian church music and who has given quite a lot of thought to this subject, unfortunately, my expectations of liturgical singing are set, I venture to say, above the level of public understanding, and, in any case, I diametrically disagree with the tastes not only of the Orthodox public, but also of the majority of the clergy. Without going into historical details, I shall merely say briefly that, as a result of a fatal combination of circumstances, since the end of the last century we have had the cloyingly-sweet style of the 18th-century Italian school of music, which does not, in my opinion, satisfy the general conditions of liturgical style, but which is particularly alien to the spirit and structure of our Orthodox worship. This is all the more lamentable because the original chants of the ancient Russian church that have been handed down to us contain all the elements not only of musical beauty in general, but also of the completely original art of church music. In order to explain fully to Your Grace my view of the extremely pitiable state of our church music, I would be obliged to enter into a mass of technical details, which would only weary you. Therefore, I shall say only that as a musician and as an Orthodox Christian I can never be fully satisfied with the choral singing in our churches, no matter how well the voices are chosen, no matter how skilled the regent is. But what is to be done? History cannot be altered, and I must reconcile myself with the established style of church music, even to the point that I did not recuse myself from taking on the editorship of a new edition of the works of Bortnyansky, a gifted man but nonetheless complicit in leading the matter close to my heart down a path made of foreign soil. I repeat, I am reconciled, but only within certain limits. There are phenomena so strange, so abnormal, that be cannot help but be indignant. With a heavy heart I listened last Sunday (26 September) to that strange, mazurka-like, nauseatingly mannered trio "Lord Have Mercy", which the choir of the Bratsky Monastery sang during the litany of supplication; I was somewhat more impatient regarding "Merciful Peace" and the subsequent sequence of liturgical chant up to "We Sing to Thee" (the music being by an author unknown to me); when they sang "It is truly fitting", I was somewhat consoled, since this hymnal composition bears the hallmarks of an ancient chant, and, in any case, was composed and sung without pretentiousness, plainly, as befits choral singing... But when the royal gates closed and the singers quickly sang, in one chord, "Praise the Lord from the Heavens", as if shrugging off the heavy burden of praising the Lord, considering their duty to the treat the public to concert music, and they began, having mustered their strength, to perform a talentless, vulgarly-composed concert, full of vocal tricks inappropriate for a church, based upon a foreign style, drawn-out, meaningless and ugly, I felt a surge of indignation, which grew the more they sang. Firstly, a bass solo would bark with a wild, roaring growl, then a lonely treble will squeal, then a fragment of a phrase from some Italian trepak will ring out, then an operatic love motif sounding unnaturally sweet in the most crude, naked, flat harmonisation, then the entire choir freezes on an exaggeratedly subtle pianissimo, before roaring and screaming at the top of their lungs... Oh Lord, just when does this musical orgy take place? Just at the time when the most important act of the whole sacred rite is being performed, as Your Grace and your fellow ministers partake of the body and blood of Christ... If only they had at least confined themselves to performing Bortnyansky's concertos. The latter are also not Russian, they also include completely secular, even operatic, techniques from the stage, but they still observed decency, since, ultimately, they were written by a talented musician, inspired by sincere religious feelings, and some of them (for example, "Tell me, Lord, of my end") are positively beautiful. But that which I had occasion to hear last Sunday was a blasphemous and indecent as it was insignificant and pitiable in musical terms. Why am I writing all this to Your Grace? Because I want to speak out, and specifically to you, the Archpastor, for whom, even without the happiness of being personally known to you, I have a warm, heartfelt feeling of love and respect, because the vague hope of at least making some contribution to the eradication of the evil that has infiltrated our musical singing encourages me, and I dare to flatter myself with the thought that, perhaps, I will draw your pastoral attention to the disgracefulness of this phenomenon, the significance of which, due to custom, has until now eluded you. In any case, I ask you with all my heart to forgive my boldness. My pen has been guided by nothing but devotion to my native church and my native art. In conclusion, in order to more clearly show Your Grace the extent to which the custom of treating the public to concerts is indecent, I shall add the following. As I was leaving God's temple, driven from there by the musical trifles that had offended my ears and my spirit, skilfully performed by the choir of the Bratsky Monastery, a whole crowd of people, who, judging from their appearance, were educated and belonging to the upper classes, was bustling out of the church with me. But they were leaving for an altogether different reason. From their words I understood that these were gentlemen who had come to church not for prayer, but for amusement. They were pleased with the concert and highly praised the singers and the regent. It was clear to see that they had only come for the concert, and as soon as it was over, they were drawn out of the church. Indeed, such are the public — they come not to pray, but to have half-an-hour of entertainment... Ought the Orthodox Church really be serving, amongst other things, as a means of filling time for empty people? P. Tchaikovsky