Letter 2275

Date	25 April/7 May–26 April/8 May 1883
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Paris
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1699)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 622–623 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 137–140

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

25 апр[еля]/7 мая Модя! Мне минуло 43 г[ода] и кажется, что сегодня или самое позднее завтра коллекция моих племянников или племянниц обогатится. Но я буду рассказывать все по порядку. Никогда так курьёзно я не проводил дня моего рождения. Нужно тебе сказать, что по мере того, как опера приходила к концу и я меньше о ней думал, вопрос о деньгах все более и более начинал меня беспокоить. Вчера (воскресенье) я более обыкновенного об этом думал. Прихожу домой от Тани; мне подают письмо, а молодой Беляр объявляет, что приходил le facteur avec une lettre chargée (у них ведь все chargée, всё письма Хрулева всегда объявлялись chargée). Письмо простое было от тебя, и довольно невесёлое, сравнительно с предыдущим, и навеяло на меня скуку и тоску, тем большую, что я видел Таню опять вполне здоровой и не казавшейся близкой к разрешению. Но вдруг я вспомнил lettre chargée и стал соображать, от кого бы это. Вследствие целого ряда рассуждений я пришёл к тому заключению, что это от Н[адежды] Ф[иларетовны]. Вероятно (решил я), ты как-нибудь проговорился Коле, что у меня денег много вышло, он вероятно, сказал матери, и та, исполняя свою миссию благодетельствовать меня, летит ко мне на помощь с экстраординарной субсидией тысяч в пять франков. И не только я заподозрил, что она, но прямо и безвозвратно решил. Это меня отчасти радовало, но ещё гораздо больше волновало и тяготило, ибо казалось, что я, наконец, просто отнимаю от её детей то, что она бы на них тратила. А между тем, как она должна себе объяснять эту невероятную расточительность, не зная, в чем дело? Мысль эта так мучила меня, что я ничего не мог есть за обедом и весь вечер ходил в величайшем волнении. Наконец я решился сказать ей правду, и даже в голове носился целый рой благодарных слов за помощь и выражения, в которых я открою ей горькую истину. Даже ночь спал беспокойно и видел какой-то страшный сон (что я с Папашей стремительно катился по горе) и проснулся весь в поту. Но дальнейшую часть ночи провёл спокойно и, проснувшись утром, ощущал уже не столько тягость, сколько удовольствие иметь в виду деньги, которые несомненно сейчас получу. Едва я начал мыться, как старик — facteur постучался и подал письмо. О тщета ожиданий! Письмо было заказное и незнакомого почерка. Разрываю и читаю подпись: Петя Генке. Ему до зарезу нужно 150 р[ублей] и, не зная к кому обратиться, просит меня дать их ему. Вот тебе и получение! А у меня накануне даже левая рука чесалась. Чтобы потом уж не возвращаться к этому предмету, скажу, что мало того. Днём я получил письмо от Левенсон, которая умоляет ей выслать денег 100 р[ублей], и не почтой, а переводом по телеграфу. Но разве это не курьёзное стечение обстоятельств, что именно в день моего рожденья вместо подарков я получил 2 письма, и оба — просьбы о деньгах. Теперь перехожу к тому, что тебе гораздо более интересно, ибо, Бог даст, письмо это придёт, когда уже разрешение совершится и тебя будут интересовать подробности. Погода сегодня чудная. Не торопясь (ибо теперь осталось только либретто переписать), я зашёл в аптеку купить для Тани «Виши», потом в «Трокадеро» очень долго осматривал аквариум и пришёл в дом Паскаля в 3 часа. Лизавета Мих[айловна], как всегда, была у окна и издали делала мне приветственные знаки. Я решил, что уж все окончено, в волнении подхожу к окну и слышу: «Поздравляю Вас!» «Как, что, неужели?» — восклицаю я. «Ну, да ведь сегодня Ваше рождение!» Но видя моё разочарование прибавила: «Не беспокойтесь, — скоро и у нас будет!» Поднимаюсь наверх, и прежде всего Лиз[авета] Мих[айловна] рассказывает, что вчера они в 7 часов отправились в город и обедали в русском ресторане, гуляли пешком по бульвару и очень поздно домой вернулись. Таня чувствовала себя отлично, но говорила, что как будто как-то особенно начинает живот болеть. Ночь она провела, однако, без болей, но сегодня с утра начались настоящие маленькие потуги. Сейчас же послали за M[ada]me Gilbert, которая вчера при мне приходила и изумлялась, что так долго не начинается. Это очень симпатичная дама сейчас же приехала. Во время нашей беседы с Лиз[аветой] Мих[айловной] она вошла в комнату и сказала: «Et bien, positivement, ça commence, oh, il n'y a pas à s'y tromper. Il faut, Monsieur, que vous allez de ce pas chez le docteur Tarnier». В эту минуту Саша пришла звать меня к Тане. Она лежала, как обыкновенно, на постели, сказала, что с утра через каждые 3–4 минуты чувствует боли, и просила съездить к Тарнье. Потом вдруг поспешно сказала: «Уходи, уходи!» — и начала стонать. Я, взяв от M[ada]me Gilbert подробную инструкцию, как добраться до Tarnier помимо других больных и что ему от неё сказать, полетел в rue Duphot, 15. Лакею дал 10 фр[анков] на чай, прося его устроить, чтобы на минуту меня приняли не в очередь, довольно долго (в страшном волнении) ждал, пока у доктора сидела дама, которая, впрочем, оказалась единственной посетительницей, так что 10 фр[анков] напрасно истрачены, и когда он вышел, я сказал всё, что нужно. Он обнаружил удовольствие, очень ласково отнёсся, спросил, в котором часу le travail à commence, и обещал вскоре отправиться. Мысль, что Tarnier едет к Тане и что M[ada]me Gilbert там, очень успокаивают меня. Нужно тебе сказать, что последнее время я перестал так философски смотреть на возможный дурной исход, ибо однажды, живо представив себе горесть отца и матери, если б что-нибудь дурное случилось, стал страстно желать хорошего исхода и невыразимо бояться смертного. Пусть там будь что будет, лишь бы теперь жива осталась. Засим пришёл домой и пишу тебе это. Но пошлю это письмо, когда всё кончится. По поводу письма Пети Генке я должен предупредить, что он умоляет не говорить никому, и потому знай, что это секрет и даже ему не давай чувствовать, что знаешь. Письмо его написано очень жалостливо. В первую минуту мне было очень неприятно оно, но потом я решил дать ему 100 р[ублей] кондратьевских и 50 он возьмёт у Юргенс[она]. Видно, что он действительно нуждается, а мы с тобой по опыту знаем, до какого отчаяния иногда бедных молодых людей доводят какие-нибудь несчастные сто рублей. Левенсон отказать тоже невозможно. Да и не всё ли равно лишних или недостающих 200 рублей, когда тут тысячами пахнет. Придётся несчастного Юргенсона пощипать ещё раз. 26 апр[еля] Вчера после обеда ничего другого не мог придумать, как опять пойти к Тане, ибо все же мучительно и страшно было. Лучше бы не ходил. Милейшая Л[изавета] М[ихайловна], услышав мои шаги, выбежала, чтобы предупредить, но я уже был на лестнице и слышал такие ужасные крики, каких никогда ещё не слышал. Узнав, что по словам бабки все идёт хорошо и что за Тарнье послано, я ушёл, и можешь себе представить, какой вечер и какую ночь провёл. В 9 часов сегодня поехал туда. Все кончено, и самым лучшим образом. Ребёнок родился в 1 пополуночи. Л[изавета] М[ихайловна] напишет тебе всё подробности. Я просто преклоняюсь перед простотой, с которой она геройски перенесла всю эту ужасную историю. Она не покидала Таню ни на минуту и видела весь процесс рождения. Тарнье удивителен по ловкости, спокойствию, с которым он принимает. Вскоре после того как я пришёл, Таня позвала меня. Ребёнок (мальчик) лежал около неё и спокойно спал. Я удивился его размерам. Ещё со вчерашнего дня я начал чувствовать к этому ребёнку, причинившему нам столько тревог, какую-то нежность, желание быть его покровителем. Тут я почувствовал это с удесятерённой силой и сказал Тане, что пока я жив, она может быть спокойна на его счёт. Засим, выслушав от Лиз[аветы] Мих[айловны] и Саши тысячу интересных подробностей, ушёл, чтобы тебе телеграфировать и написать письмо. После завтрака опять пойду, чтобы уговориться с Ferré насчет подробностей, как записать и вообще оформить рождение ребёнка. M[ada]me Gilbert, Лиз[авета] Мих[айловна] и Саша заслуживают величайшей похвалы и благодарности. M[ada]me Franco, стерва, как раз когда я был там вечером, приходила просить закрывать окна, ибо все больные в тревоге. Паскаль ни разу не был. Ferré тоже вечером не приезжал, но, впрочем, он был и не нужен. Вообще все обстоит благополучно и слава Богу, что эта забота спала с плеч. Целую, обнимаю. П. Чайковский Твоё сегодняшнее письмо меня очень расстроило. Я лучше чем кто-либо могу понять всю пакость твоей петерб[ургской] жизни. Но ради Бога, Модя, имей характер, плюнь на них всех. Ты ведь имеешь серьёзное дело и не можешь из-за какой-нибудь Бутачихи время терять.

25 April/7 May Modya! I have turned 43 years old, and it seems today or at the latest tomorrow, the collection of my nieces and nephews shall be enriched. But I'll tell you everything in order. I've never spent my birthday in such a curious way. I must tell you that as the opera neared its end, and I thought less about it, the question of money began to bother me more and more. Yesterday (Sunday), I thought about this more than usual. I come home from Tanya's; they hand me a letter, and young Beliard announces the arrival of le facteur avec une lettre chargée (after all, everything is chargéé, all Khrulev's letters were always announced as chargée). The ordinary letter was from you, and a rather despondent one compared to its predecessor, and it filled me with misery and homesickness, the more so because I saw Tanya completely well again, and no resolution appeared near. But suddenly I remembered the lettre chargéé and began to wonder who it was from. After a whole series of deductions, I came to the conclusion that it was from Nadezhda Filaretovna. Probably (I decided) you somehow let it slip to Kolya that I was in need of a lot of money, he probably told his mother, and she, fulfilling her mission to be my benefactor, leaps to my aid with an extraordinary subsidy of five thousand francs. And not only did I suspect that she had, but I had directly and irrevocably decided it. This pleased me in part, but it worried and burdened me even more, because it seemed that I was, ultimately, merely depriving her children of what she would have spent on them. Meanwhile, how could she justify this incredible extravagance to herself, without knowing what the matter is? This thought tormented me so much that I couldn't eat anything at dinner, and walked around all evening in the greatest agitation. Finally, I decided to tell her the truth, and my head was even full of a whole swarm of grateful words for her assistance, and expressions in which I would reveal the bitter truth to her. I even slept restlessly that night, and had some terrible dream (that Papasha and I were rolling headlong down a mountain) and woke up drenched in sweat. But thereafter I spent the rest of the night peacefully, and on waking in the morning, felt not so much the burden, but rather the pleasurable thought of the money that I would undoubtedly now be receiving. I'd barely begun to wash myself, when the old man — the facteur, knocked and handed over a letter. Oh vain hope! It is a registered letter, and in unfamiliar handwriting. I tear it open and read the signature: Petya Genke. He's in dire need of 150 rubles and, not knowing whom to turn to, asks me to give it to him. So much for receiving! And the day before, even my left hand itched. So as not to return to this subject later, I'll say that this wasn't all. In the afternoon I received a letter from Levenson, who begs me to send her 100 rubles, and not by post, but by telegraph transfer. But isn't it a curious coincidence that on my birthday, instead of gifts, I received 2 letters, both of which were requests for money. Now I'm moving on to something that is much more interesting to you, because, God willing, by the time this letter arrives the matter should have been resolved, and you'll be interested in the details. The weather is wonderful today. Without hurrying (because now all that remained was to write out the libretto), I went to the aquarium for quite a long while, and arrived at Pascal's house at 3 o'clock. Lizaveta Mikhaylovna, as always, was at the window, and from a distance she gave me signs of greeting. I decided that it was all over, I went up to the window in excitement and heard: "Congratulations to you!", "How, what, really!?" — I exclaim. "Well, today is your birthday!". But seeing my disappointment she added: "Don't worry, we won't be long". I go upstairs, and first of all Lizaveta Mikhaylovna says that yesterday they went into the city and had dinner in a Russian restaurant, walked along the boulevard, and returned home very late. Tanya felt splendid in herself, but said that she was starting with some sort of pain in her stomach. However, she spent the night without pain, but this morning she started having genuine small contractions. They sent immediately for Madema Gilbert, who had come to me yesterday, and was astonished that it had not yet started. This very sympathetic lady arrived at once. During my conversation with Lizaveta Mikhaylovna, she entered the room and said: "Et bien, positivement, ça commence, oh, il n'y a pas à s'y tromper. Il faut, Monsieur, que vous allez de ce pas chez le docteur Tarnier". At that moment Sasha came to summon me to Tanya. She lay on the bed as usual, said that in the morning she felt pain every 3-4 minutes, and asked to go to Tarnier. Then suddenly she said curtly: "Go away, go away!", and started moaning. I, having received detailed instructions from Madame Gilbert on how to reach Tarnier alongside his other patients, and what to tell him, flew to rue Duphot, 15. I gave the attendant a tip of 10 francs, asking him to see to it that I could be admitted out of turn for a moment, waited quite a long time (in terrible agitation) while the doctor was sitting with a lady, who, however, turned out to be the sole visitor, so the 10 francs were wasted in vain, and when he left, I said everything that needed to be said. He showed his pleasure, treated me most kindly, asked what time le travail à commence, and promised to leave soon. The thought of Tarnier going to Tanya, and that Madame Gilbert is there, is a great comfort to me. I must tell you that lately I have ceased to look philosophically at a potentially bad outcome, because one day, vividly imagining the grief of my mother and father if something horrible happened, I began to passionately wish for a good outcome, and have an inexpressible fear of mortality. Let whatever happens happen, provided that life now goes on. Whereupon I came home and am writing this to you. But I'll send this letter when it's all over. Regarding Petya Genke's letter, I should warn you that he begs me not to tell anyone, and so be aware that this is a secret, and don't give him even an inkling that you know. His letter is written most pitifully. Initially, it was very unwelcome, but then I decided to give him 100 of Kondratyev's rubles, and he could take 50 from Jurgenson. It's clear that he really needs it, and you and I know from experience how young people can sometimes be driven to despair by some paltry hundred rubles. It's also impossible to refuse Levenson. And what does a surplus or defecit of 200 rubles matter when we're rolling in thousands here? I'll have to squeeze poor Jurgenson once more. 26 April Yesterday after dinner, I couldn't think of anything else but to go to Tanya again, because it was still so grevious and frightening. It would have been better not to go. Dearest Lizaveta Mikhaylovna, hearing my steps, ran out to warn me, but I was already on the stairs, and heard such awful screams as I had never heard before. Having been told by the grandmother that everything was going well, and that Tarnier had been sent for, I left, and you can imagine what an evening and night I spent. I went there at 9 o'clock today. It's all over, and in the best possible way. The baby was born at 1 o'clock in the morning. Lizaveta Mikhaylovna has written to you with all the details. I'm simply in awe of the straightforwardness with which she's heroically endured this whole awful affair. She didn't leave Tanya for a moment, and witnessed the whole birth process. Tarnier is astonishing in his deftness and the calmness with which he assumes responsibility. Soon after I arrived, Tanya summoned me. The child (a boy) lay next to her and was sleeping peacefully. I was amazed by his size. Ever since yesterday, I began to feel for this child, who brought us so much disquiet, a sort of tenderness, and a desire to be his protector. Then I experienced this force tenfold, and told Tanya that so long as I was alive she could be at peace on his account. Then, after hearing a thousand interesting details from Lizaveta Mikhaylovna and Sasha, I left to telegraph you and write a letter. After lunch I'll go again to talk to Ferré regarding the details of how to register and generally formalise the birth of a child. Madame Gilbert, Lizaveta Mikhaylovna and Sasha deserve the utmost praise and gratitude. Madame Franco, the old hag, while I was there in the evening came to ask us to close the windows, because all the patients were disquieted. Pascal hasn't been once. Ferré didn't come in the evening either, but he wasn't needed, however. In general everything is going well, and thank God that this worry has been lifted from my shoulders. Kisses, hugs P. Tchaikovsky Your letter today upset me very much. I can understand all the dirty tricks of your life in Petersburg better than anyone. But for God's sake, Modya, have character, and spit on them all. After all, you have serious business and you can't waste time because of some Butachikha.