Letter 2544

Date	7/19 September–11/23 September 1884
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Pleshcheyevo
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, Nos. 1752–1753)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 659–660 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 316–317 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 433–434 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 312 (English translation; abridged)

Text and Translation

The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

7 сент[ября] Плешеево Ты пишешь, Модичка, что Плещеево при хорошей погоде должен быть раем. Он и при дурной погоде мог бы быть для меня раем, ибо хороший home в дурную погоду больше ценится. Но в том-то и дело, что во всякой бочке мёда бывает ложка дёгтя, а у меня случилась ещё какая. Управляющим здесь отец Пахульского. Хотя Над[ежда] Ф[иларетовна] сказала мне, что я должен относиться к нему как бы не зная, существует ли он на свете, но я в день приезда с ним познакомился и обласкал ляха. Но лях на другой же день мне напакостил. Над[ежда] Фил[аретовна] в своих письмах раз десять повторила, что я должен всем распоряжаться как хозяин; на основании этого а также оттого, что в огромном доме я боялся спать в отдалении от Алексея (во всем громадном доме нас двое), то из его комнаты, отвратительно грязной конуры, я перевёл его поближе к себе, в уборную Н[адежды] Ф[иларетовны], где, судя по висячему клистиру, корзинки для бумажек и т. д. [...] Не знаю, как лях пронюхал это, и на другой же день явился к Алексею и в самых грубых выражениях запретил, ему спать в уборной. Алексей пришёл мне это сказать, и я не могу тебя выразить, до чего я разозлился и расстроился. Однако ж самой Н[адежде] Ф[иларетовне] писать об этом не хотелось: я подчинился приказанию, выслал Алексея и обо всем написал Пахульскому-сыну. Разумеется, была бессонная ночь, головная боль и т д. Утром лях пришёл ко мне и добивался приёма, но я решительно уклонился. Сегодня получил письмо от Пах[ульского]-сына, просит не сердиться на старика объясняет недоразумением, но что мне от этого? Моё пребывание в Плещееве совершенно отравлен: я дотяну как-нибудь месяц и перееду в Москву или не знаю куда. А жаль! не будь ляха, чудесно бы было. Ради Бога, никому ни слова об этом, ибо ни за что не хочу, чтобы дошло до Над[ежды] Фил[аретовны]. Тем не менее я рад, что побуду здесь ибо я пришёл к двум выводам: 1) Я не способен тяготиться одиночество и скучать в деревне, следовательно я: не ошибался, считая это наилучшей формой жизни, 2) я не должен жить в деревне иначе как в своей собственной. Я очень понимаю твоё теперешнее настроение и ужасно сочувствую. Пока не сбудешь с плеч пиэсы, — ты не будешь вполне покоен. Хотя я не сомневаюсь, что пиэса будет иметь блестящую судьбу, — но пока судьба эта упрочится, тебе много раз придётся переходить от страха и сомнения к уверенности в успехе, и я тебе советую философски спокойно настроить себя. Нужно не забывать, что все же эта пиэса не составляет для тебя единственного интереса в жизни, и если представить себе даже, что ты натолкнёшься там или тут на враждебность, — плюнь на это, ибо так или иначе ты своё возьмёшь. 11 сентября Неприятное впечатление по поводу случая, изложенного в предыдущем листе, начинает сглаживаться. Всё более начинаю вживаться в Плещеево и чувствую как неохотно буду от времени до времени поневоле в Москву ездить. Не далее, как 15-го, нужно будет ехать, чтобы отвезти работу (концерт) и повидаться с Танеевым. Не то что я не рад видеть Москву, а двигаться с места не хочется. Вчера вечером получил первое письмо от Пани, которое заставило меня очень долго плакать, — хотя скорее следовало бы радоваться. Впрочем, я лучше пришлю тебе самое письмо, дабы ты знал, что им пришлось испытать и как близки они были от ужасной горести. Над[ежда] Фил[аретовна] продолжает заботиться обо мне. Вчера она прислал а мне великолепную фисгармонию. Я, кажется, писал тебе, что по вечерам изучаю «Парсиваля» Господи, как утомительно, и какая, несмотря на гениальное мастерство, фальшь, ложь и nonsens вся эта чудовищная штука! От 7 до 8½ я читаю. Ты, может быть, удивишься, что я впервые в жизни читаю «Вильгельма Мейстера». Это была для меня целая révélation: я всегда думал, что это ужасно скучно, но боже, какая это прелесть и как я: благодарен случаю наткнувшему меня на него. Я получаю здесь одни «Моск[овские] вед[омости]» и очень рад, что не знаю ничего о Петербурге. Мы опять с тобой вместе будем волноваться и почти в одно время предстанем на тамошних сценах. Но меня гораздо более волнует «Лизавета Николаевна», чем «Онегин». Пожалуйста, будь философом и приготовься к победе ценой бездны маленьких дрязг, неизбежных в подобных случаях. Целую крепко. Твой П. Чайковский

7 September Pleshcheyevo You write, Modichka, that Pleshcheyevo should be paradise in good weather. It could be paradise for me in bad weather too, because a good home is more precious in bad weather. But the fact is that every barrel of honey has its spoonful of tar, and so it happens to be for me here. The manager here is Pachulski's father. Although Nadezhda Filaretovna told me that I should behave as if I didn't know of his existence in this world, on the day of my arrival I met with him and treated the Pole kindly. But the very next day this Pole did me a disservice. In her letters Nadezhda Filaretovna repeated dozens of times to consider everything at my disposal as if I were the owner; on the basis of this, and also because in the huge house I was afraid to sleep far from Aleksey (there are the pair of us in this whole enormous house), then I moved him from his room, a disgustingly grubby kennel, closer to me, to Nadezhda Filaretovna's lavatory, where, judging by the hanging enemas, the baskets for papers, etc. [...] I don't know how the Pole caught wind of this, but the very next day he appeared to Aleksey and in the most vulgar terms forbade him to sleep in the toilet. Aleksey came to tell me this, and I cannot express to you how angry and upset I was. However, I did not wish to write to Nadezhda Filaretovna herself about this. I obeyed the order, sent Aleksey off, and wrote about everything to Pachulski the son. Naturally, there was a sleepless night, headache, etc. In the morning the Pole came to me seeking a meeting, which I completely avoided. Today I received a letter from Pachulski the son, asking me not to be angry with the old man, explaining it as a misunderstanding, but what good is this to me? My stay in Pleshcheyevo is utterly poisoned; I'll stick it out for a month and then move to Moscow or I don't know where. What a shame! Had it not been for the Pole, it would have been wonderful. For God's sake, not a word about this to anyone, because I don't want Nadezhda Filaretovna to hear of it at all. Nevertheless, I'm glad to be here, because I've come to two conclusions: 1) I am incapable of being burdened by solitude and boredom in the country, therefore, I was not mistaken in considering this to be the ideal form of life. 2) I should not live in the country except on my own. I understand your current mood very well, and sympathise with you terribly. Until the play is off your shoulders, you won't be completely at peace. Although I've no doubt that the play will have a splendid fate, until this fate is established, you will have to move many times between fear and doubt to confidence in success, and I advise you to approach this in a philosophically calm manner. You must not forget that this play does not constitute your sole interest in life, and even if you imagine that you will run into hostility at times, to hell with it, because you will take it, come what may. 11 September The unpleasant impression regarding the incident described on the previous page is beginning to smooth itself out. I am starting to become more and more accustomed to Pleshcheyevo, and feel how reluctantly and unwillingly I'll have to go to Moscow from time to time. No later than the 15th, I have to bring my work (the concerto) and see Taneyev. It's not that I'm unhappy to see Moscow, but I don't want to move from this place. Yesterday evening I received the first letter from Panya, which caused me to cry for ages — although I ought to have been glad. Anyway, I'd prefer to send you the letter itself, so that you know what they had to endure and how close they were to terrible grief. Nadezhda Filaretovna continues to take care of me. Yesterday she sent me a magnificent harmonium. I think I wrote to you how in the evenings I'm studying "Parsifal". Lord, how despite its ingenious mastery, what tiresome, contrived and fake nonsense this whole monstrous thing is! From 7 to 8.30 I read. You might be surprised that I am, for the first time in my life, reading "Wilhelm Meister". This has been a whole révélation to me: I always thought it terribly boring, but God, how delightful it is, and how grateful I am that I came across it by chance. I only receive the "Moscow Register" here, and am very glad to know nothing about Petersburg. Once again, you and I shall be worrying together and appearing on the local stages almost simultaneously. But I'm far more concerned about "Lizaveta Nikolayevna" than "Onegin". Please, be philosophical and prepare yourself for victory at the cost of many petty quibbles, which are inevitable in such cases. I kiss you hard. Yours P. Tchaikovsky