Letter 2741

Date	20 July/1 August 1885
Addressed to	Emiliya Pavlovskaya
Where written	Maydanovo
Language	Russian
Autograph Location	Moscow (Russia): Bakhrushin State Central Theatre Museum (Pavlovskaya collection)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902), p. 56 (abridged) Чайковский на Московской сцене (1940), p. 350–353 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIII (1971), p. 117–119

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Luis Sundkvist

20 июля с[ело] Майданово Дорогая, милая Эмилия Карловна! Ваше письмо не только очень обрадовало меня, но и пристыдило, ибо, конечно, я должен был давно написать Вам, и никаких оправданий (вроде незнания адреса) не может быть. Ох, как я виноват перед Вами! При проезде Вашем через Москву не явился на станцию и даже не догадался послать кого-нибудь с письмом и с объяснением причин, почему не мог быть!!! А не мог быть потому, что должен был сидеть на последнем Консерваторском экзамене и в этот день (сколько помнится, 30-го мая) должен был решиться вопрос о Консерваторском Директорстве, а вопрос этот очень важен, и разрешение его было в моих руках. Словом, у меня голова не на месте была. Как бы то ни было, но сознаю себя страшно виноватым перед моей дорогой благодетельницей; припадаю к ногам её и прошу простить и, главное, как бы ни были велики мои вины перед ней, никогда не сомневаться ни на минуту в моей искренней преданности и благодарности к ней. Теперь вкратце скажу, что было со мной в последние месяцы. Весь май я почти безвыездно провёл в Москве по Консерваторским делам, изучив которые пришёл к убеждению, что ей совершенно необходим настоящий, дельный и авторитетный Директор. Так как за исключением Танеева в виду никого не имелось, то я и положил себе задачей поставить его на Директорство. Пришлось хитрить, интриговать даже, уговаривать самого Танеева, устранять бездну маленьких препятствий. Всё это было очень трудно, — но я с торжеством вышел из затруднения. 30-го мая Танеев был избран Директором, экзамены кончились, я счёл своё дело сделанным и удалился на покой в Майданово, где и пребываю с тех пор благополучно. Кроме меня здесь живёт брат мой Анатолий с женой и дочерью и брат Модест. Если бы мы были одни, я был бы вполне доволен, но здесь много дачников, и эти ненавистные дачники портят мне жизнь. Я не чувствую себя дома, у себя. Теперь ищу более подходящего помещения, но до сих пор поиски неудачны. Одно только знаю: мне необходимо на старости лет обзавестись своим уголком в русской деревне, и пока я не засяду где-нибудь прочно, на всю жизнь, до тех пор не успокоюсь. Я не написал ни единой нотки «Чародейки». Это объясняется совсем не леностью, а следующим обстоятельством. Шпажинский должен был дать мне первое действие оперы в начале апреля, и я пригнал свои занятия так, чтобы тотчас приняться за работу. Но он запоздал на 3 недели. Между тем я уже давно собирался написать симфонию на сюжет «Манфреда». И вот, чтобы не пропало целых три недели в бездействии, я принялся за эскизы для этой симфонии, увлёкся, как это нередко бывает, и уж остановиться не мог. Симфония вышла огромная, серьёзная, трудная, поглощающая всё моё время, подчас до крайности утомляющая меня; но внутренний голос говорит мне, что я не напрасно тружусь и что сочинение это будет, может быть, моим лучшим из симфонических. Всё это пусть покамест остаётся между нами. Мне очень стыдно и перед Шпажинским, которого я так торопил, и перед всеми теми, которые ожидают от меня оперы. Боюсь, что и Вы будете бранить меня, моя дорогая Эмилия Карловна! Но клянусь Вам, что бросить раз начатую и увлёкшую меня вещь было выше сил моих. Я ещё довольно, приблизительно месяца 2 буду работать над симфонией и уж зато потом на всех парах примусь за оперу. Как мне непонятно и странно, что Вы скучаете и вовсе не наслаждаетесь отдыхом! Т. е. лучше сказать — как мне жаль, что Вы не умеете отдыхать, что вне сцены, вне этих жгучих, то сладких, то мучительных ощущений Вы не можете жить. Собственно говоря, я неправильно выразился, что мне непонятно, ибо Вы, которая влагаете в своё дело всю свою душу, должны тяготиться тем четырёхмесячным периодом времени, когда душу некуда влагать. Но тем не менее мне жаль, и вот почему. Ведь когда-нибудь (таков удел сценического деятеля) придётся распроститься со сценой. Что Вы тогда будете делать, как тогда Вы будете убивать время? Если теперь Вам 3 месяца трудно выдержать — что же будет тогда? Мне кажется, что Вам необходимо теперь, когда ещё много лет Вам предстоит красоваться на сцене, приготавливать себя к будущему бездействию или по крайней мере к жизни вне сцены. Умеете ли Вы гулять, т. е. гулять не в смысле моциона или фланирования, а в смысле живого общения с бесконечной и невыразимой красотой природы? Не заняться ли Вам переводами с русского на итальянский, которым Вы, кажется, превосходно владеете? Ведь русской литературой на Западе теперь сильно интересуются? Словом, нельзя ли Вам найти занятие и препровождение времени, которое могло бы впоследствии заменить Вам сцену? Простите, что я позволяю себе давать советы, — но ведь меня интересует не только Павловская, т. е. лучшая моя поддержка на сцене, но и Эмилия Карловна, которую я буду любить и через 25 лет так же, как теперь. Я проигрывал кое-что из «Гарольда». Очень интересная вещь во всяком случае; очень умная, тонко обдуманная, талантливая. Но не поражает ли Вас, что Направник, недолюливающий Вагнера, написал оперу самую что ни на есть Вагнерьянскую? Я не могу придти в себя от изумления. Узнавши от брата Модеста, что Соловьёв Вам жаловался на то, что я будто бы повсюду громко порицаю его оперу, — я очень обиделся таким несправедливым и незаслуженным обвинением, ибо я именно по принципу избегал говорить про его Корделию, хотя и мог бы, ибо знаю её уже давно. Корсов зимой пригласил меня однажды, чтобы посвятить меня в красоты Корделии, и это ему не удалось. Корделия показалась мне мало интересной и мало даровитой, и с Корсовым я не стеснялся говорить то, что думал, в чём раскаиваюсь, ибо оттуда и взялось обвинение, что я повсюду ругаю. Как бы то ни было, но ввиду неблаговидного обвинения я решился объясниться и написал Соловьёву, но до сих пор ответа не получил. Очень радуюсь, что Вы будете петь Кармен: если только буду здоров, конечно, приеду на первое появление Ваше в этой восхитительной роли. Вообще я в Петербурге буду бывать часто и, конечно, буду с Вами видеться. Передайте от меня сердечное приветствие Сергею Евграфовичу. Крепко целую Вашу ручку. Будьте здоровы, дорогая и милая моя Эмилия Карловна! Ваш до гроба, П. Чайковский Не сердитесь, что не пишу ещё оперы.

20 July Maydanovo village Dear and cherished Emiliya Karlovna! Your letter not only gladdened me very much, but also put me to shame, because, of course, I should have written to you long ago, and there cannot be any excuses (such as not knowing your address) for not having done so . Oh, how guilty I am before you! When your train passed through Moscow I didn't turn up at the station and I didn't even have the sense to send someone there with a letter and an explanation of the reasons why I couldn't come!!! Now the reason I couldn't come is that I had to sit in on the last examination at the Conservatory, and that on that day, too, (30 May, as far as I can recall) the question of the Conservatory's Directorship was to be decided. This is a very important question, and it was in my hands to resolve it. In short, my head just wasn't in place. Be that as it may, I do consider myself to be terribly guilty before my dear benefactress . And so I prostrate myself before her and beg her to forgive me, and, most importantly, however great my guilt before her may be, never to doubt, not for one instant, my sincere devotion and gratitude to her. Now I shall say briefly what has happened to me over the last months. I spent almost the whole of May in Moscow attending to Conservatory affairs, and after studying the latter I came to the conclusion that the Conservatory absolutely needs a real, competent and authoritative Director . Since no one but Taneyev could come into question here, I set myself the task of making him Director. I had to deploy a lot of cunning and even became involved in intrigues; I had to persuade Taneyev himself and clear lots of small obstacles. All this was very difficult, but eventually I emerged triumphant from this quandary. On 30 May, Taneyev was elected as Director and the exams came to a close: I felt that I had done my job and retired to Maydanovo, where I have been living happily ever since. Also living with me here are my brother Anatoly with his wife and daughter, and my brother Modest. If we were alone, I would be completely satisfied, but there are lots of holidaymakers here, and these loathsome holidaymakers are spoiling my life. I do not feel as if I were at home, at my own place. I am currently looking for more suitable accommodation, but so far my search has not been successful. All I know is this: it is essential for me to provide myself, in my old age, with my own little nook in the Russian countryside, and I shall not calm down until I have settled somewhere permanently, for life. I have not written a single note of The Enchantress. This is by no means due to laziness, but rather to the following circumstance. Shpazhinsky was supposed to give me [the libretto of] the first act of the opera at the start of April, and I had adjusted my work schedule so that I would immediately be able to start work on this. However, he was late by three weeks in sending it. Now, I had been planning for a long time to write a symphony on the subject of Manfred. And so, in order not to let these three weeks be wasted in idleness, I set about the sketches for this symphony, and became so carried away, as frequently happens, that I could not stop. The symphony has come out enormous, serious and difficult; it is absorbing all my time, and sometimes wearies me in the extreme; but an inner voice tells me that I am not labouring in vain, and that this will be, perhaps, the best of my symphonic compositions. All this must for the time being remain between you and me. I feel very ashamed, both with regard to Shpazhinsky, whom I had been urging so much to make haste, and with regard to all those who are expecting an opera from me. I fear that you, too, will rebuke me, my dear Emiliya Karlovna! But I swear to you that it was beyond my power to abandon this piece once I had begun it and become carried away by it. I still have, approximately, some two months' hard work remaining on the symphony, but after that I shall set about the opera at full speed. I find it so incomprehensible and odd that you should be feeling bored and are not enjoying your vacation! That is, I should rather put it this way: I really am sorry that you don't know how to rest, that you cannot live away from the stage, away from those burning, now sweet, now tormenting, sensations. Strictly speaking, I was wrong to say that I find it incomprehensible, because given that you put your whole soul into your profession, you cannot but feel weighed down by this four-month period in which there is nowhere to put your soul into. Still, all the same I am sorry for you, and the reason is as follows. I mean, at some point you will have to bid farewell to the stage (such is the lot of the stage artist). What will you do then, how will you kill time? If you find it hard now to endure three months, what will it be like then? I think that it is essential for you now, when you can still look forward to many years of flaunting your qualities on the stage, to prepare yourself for future idleness, or at any rate for life beyond the stage. Do you know how to saunter , that is, saunter not in the sense of going on a walk for exercise or playing the flâneur, but in the sense of strolling out into the open to attain living communion with the endless and ineffable beauty of Nature? Or what if you were to occupy yourself with translations from Russian into Italian, a language of which you seem to have an excellent command? After all, isn't there now a strong interest in Russian literature in the West? In short, could you not find an activity and pastime which would subsequently be able to take the place of the stage in your life? Forgive me for taking the liberty of giving you advice, but, you see, I am interested not only in Pavlovskaya, i.e. my best support on the stage, but also in Emiliya Karlovna, whom even 25 years hence I shall love as I do now. I have played through one or two bits from Harold . It is in any case a very interesting work, very clever, finely thought out, and talented. But has it not struck you that Nápravník, who is not overly fond of Wagner, has written an opera which is through and through Wagnerian?! I still haven't recovered from my astonishment. When I found out from my brother Modest that Solovyev had complained to you about the way I have allegedly been criticizing his opera loudly everywhere, I was very upset by this so unjust and unmerited accusation, because, as it happens, I have avoided talking about his Cordelia on principle, even though I could have done so, since I am very familiar with this work . One day last winter, Korsov invited me to his place, saying that he wanted to initiate me into the beauties of Cordelia, but in this he was not successful. I found Cordelia to be a not very interesting and rather talentless work, and in Korsov's presence I was not so shy as to conceal what I thought about it. Now, though, I regret this, because he is the source of this allegation that I am criticizing it everywhere. Be that as may be, faced with this ugly accusation, I decided to clarify things and write to Solovyev , but have received no reply so far. I am very glad that you are going to sing Carmen : as long as I am in good health, I will of course come to see your first appearance in this thrilling role. In general, I will be coming to Petersburg frequently and, naturally, I shall be seeing a lot of you. Please convey my heartfeld regards to Sergey Yevgrafovich . I kiss your hand warmly. Bless you, my dear and sweet Emiliya Karlovna! Yours unto the grave, P. Tchaikovsky Don't be angry with me for not having started writing the opera yet.