Letter 3006

Date	18/30 July 1886
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Maydanovo
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1820)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIII (1971), p. 404–406

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

18 июля 1886 с[ело] Майданово Милый мой Модинька! Кажется, давно не писал тебе. Причина — постоянное нездоровье вроде того, как в прошлом году, только гораздо упорнее и сильнее. Сначала были бесконечные сосания под ложечкой с лёгким жаром, отсутствием аппетита и т. д., потом страшная боль в боку, от которой я не только спать не мог, но и лежать, ибо в лежачем положении боль была сильнее. Конечно, Кондратьев и все они приставали постоянно с доктором, с необходимостью серьёзно лечиться и т. д., — но я-то отлично знаю, что ничего серьёзного нет. По совету приезжавшего и прогостившего здесь один день А. Голицына я поставил у больного места колоссальную шпанскую муху, и она совершенно вылечила меня. Сегодня я уже почти совсем здоров. Но не странно ли в самом деле, что летом на севере я всегда болен. Купался я до сих пор не более как разов 5, а уж лето на исходе. Кондратьевы все собираются на днях уехать. Ник[олай] Дм[итриевич] едет, как и прежде предполагал, 23. Мэри в последнее время все жаловалась на какие-то боли и биение сердца и ездила советоваться с доктором Головиным в Петербург. Головин сказал, что ничего серьёзного нет и что нужно пить какие-то воды. Конечно, можно бы и здесь пить воды, но под предлогом отдалённости от доктора Мэри переезжает в Петербург, а потом в Царское. И странее всего, что Н[иколай] Д[митриевич] почему-то ни за что не хочет, чтобы она здесь оставалась, сваливая своё нежелание на заботливость о Мэрином благополучии. Она очень рада, ибо и она, и Дина, в сущности, скучают здесь. Эмма в гневе и в отчаянии. Она приняла предложение каких-то Столпаковых ехать на 2 месяца в Крым. Я дуюсь на то, что они все уезжают, ибо это сообщает характер конца лету, а я и летом ещё по нездоровью не воспользовался, да и ровно ничего не делаю вот уже 2 недели. С Ант[ониной] Ив[ановной] покамест покончил. Она приняла деньги и очень довольна. Пётр Ив[анович] видел её: она очень постарела, но молодится и носит какие-то коки. Она запуталась в таких противоречиях и ложных сообщениях о себе, что решительно нельзя разобрать, с кем, где и как она жила в последнее время. Я надеюсь, что мы с тобой в августе увидимся, и потому ничего не буду говорить об одной вещи, занимающей, по крайней мере, половину всех моих помыслов. Слишком долго и сложно было бы на письме все это рассказать. История в том, что один мой тифлисский знакомый, сапёрный офицер Вериновский, с которым я удивительно скоро и близко сошёлся и сильно полюбил его, через 3 дня после моего отъезда застрелился. От меня это долго скрывали, и я случайно из письма Степана к Алёше узнал об этом. Теперь я наконец имею все подробности. У Пани совесть не чиста в этом деле. Она без причины ненавидела и обижала его, и была одна история незадолго до моего отъезда, после которой я даже поссорился с Паней из-за Вериновскоrо. Ближайший повод к самоубийству был — неудавшийся экзамен. Но меня эта смерть произвела ужасное впечатление. Он был молод, крайне симпатичен, весел, здоров, очень всеми любим и вдруг взял да застрелился. Не могу решительно привыкнуть к этой мысли и вот уж скоро два месяца неотступно и постоянно думаю о нем. Ты спрашиваешь, за что Н[иколай] Д[митриевич] ссорился с Новиковой; но они так много раз ссорились и мирились из сущих пустяков, что я даже не помню, что было причиной той ссоры, о которой я тебе писал. Кажется, это было по поводу машинки для очистки воды, которую по поручению Н[иколая] Д[митриевича] Новикова отдавала чинить, и ему показалось, что дорого. Новичиха в самом деле сумбур­ на, несносна до крайности, и я опять начинаю мечтать об том, чтобы от неё куда-нибудь уйти. Но и Н[иколай] Д[митриевич] тоже от нечего делать придирчив и непостоянен. Голицын приезжал всего на один день. Он показался всем давно его не видевшим очень постаревшим; но я нашёл его бодрее и лучше, чем в Париже. У меня есть разные мечтания: съездить на Иматру, съездить к Н[иколаю] Ильичу в Уколово, — но не знаю, приведу ли эти мечтания в исполнение. Напиши мне, как ты думаешь насчет моего желания, чтобы вы значительную часть августа прожили у меня? Я бы очень этого желал. Объясни мне, чт6 это за «Хворая»? Ты пишешь, как будто я знаю в чем дело, — а я ничего не знаю. «Смерть Ив[ана] Ильича» Толстого произвела на меня ужасно мрачное впечатление. Оно более чем гениально, — но мучительно до крайности. Целую, обнимаю обоих вас. Твой, П. Чайковский

18 July 1886 с[ело] Maydanovo My dear Modinka! I don't think I've written to you for ages. The reason — constant ill health, just like last year, only far more persistent and severe. At first there was an endless sucking in the pit of the stomach, with a slight fever, lack of appetite, etc., then a terrible pain in the side, from which I could neither sleep, nor lie down, because the pain was more severe in a prone position. Of course, Kondratyev and the rest of them were constantly pestering me about a doctor, the need for serious treatment, etc. — but I know very well that it's nothing serious. On the advice of A. Golitsyn, who came and stayed here for one day, I placed a colossal Spanish Fly on the painful area, and it completely cured me. Today I'm almost completely well. But isn't it strange how in the summer in the north I'm always ill? I've been swimming no more than 5 times thus far, and yet summer is already coming to an end. The Kondratyevs are all ready to leave in a few days. Nikolay Dmitryevich is going, as had previously planned, on the 23rd. Mary has been complaining of some sort of heart pains and palpitations recently, and went off to consult with Doctor Golovin in Petersburg. Golovin said that it was nothing serious, and she just needs to drink some water. Of course, she could drink the waters here, but under the pretext of it being too far from the doctor, Mary is moving to Petersburg, and then to Tsarskoye. And the strangest thing is that, for some reason, Nikolay Dmitryevich doesn't want to stay here at all, blaming his reluctance on his concern for Mary's well-being. She is very glad, because both she and Dina are, in essence, bored here. Emma is outraged and in despair. She has accepted a proposal from some Stoplakovs to go to Crimea for 2 months. I'm sulking that they are all leaving, because it imparts an air of finality to the summer, and I haven't yet taken advantage of the summer due to my ill health, and I've been doing precisely nothing for 2 weeks now. Matters with Antonina Ivanovna have been concluded for the time being. She accepted the money and is very pleased. Pyotr Ivanovich saw her: she has aged greatly, but looks youthful, and was sporting some sort of coq. She is entangled in such contradictions and false accounts of herself that it's absolutely impossible to ascertain with whom, where and how she has been living recently. I hope that we'll be seeing each other in August, and therefore I won't say anything about the one thing that occupies at least half of all my thoughts. It would be much too long and complicated to explain all this in writing. The story is that one of my acquaintances from Tiflis, the sapper officer Verinovsky, with whom I became surprisingly close and fell deeply in love, shot himself 3 days after my departure. They kept this from me for ages, and I accidentally learned about it from Stepan's letter to Alyosha. Now I finally have all the details. Panya's conscience isn't clear in this matter. She hated and insulted him without reason, and there was one episode shortly before my departure, after which I even quarrelled with Panya because of Verinovsky. The immediate explanation for suicide was a failed examination. But his death had an awful effect on me. He was young, extremely agreeable, cheerful, healthy, very much loved by everyone, and suddenly he went off and shot himself. I cannot reconcile myself to this at all, and for almost two months now I've been thinking about him constantly and relentlessly. You ask why Nikolay Dmitryevich quarrelled with Novikova; but they've quarrelled and made peace over so many trifles that I don't even remember what the reason was for the quarrel I wrote to you about. I think it was regarding a machine for purifying water that Novikova was sending away to be repaired on Nikolay Dmitryevich's instructions, and he thought it was expensive. Novichika is actually chaotic and unbearable in the extreme, and I'm again starting to dream of leaving her for elsewhere. But Nikolay Dmitryevich is also finding fault and capricious, for want of having anything better to do. Golitsyn only came for one day. To everyone who hadn't seen him for a long time, he seemed to have aged a great deal; but I found him more cheerful and better than in Paris. I have various dreams: of going to Imatra, of going to Nikolay Ilyich in Ukolovo — but I don't know how to make these dreams a reality. Write to me what you think about my desire for you to spend a significant part of August with me? I would like this very much. Explain to me what this "Ailing" is? You write as though I know what the matter is, but I know nothing. Tolstoy's "Death of Ivan Ilyich" made an awfully gloomy impression on me. It is more than genius — but painful to the extreme. Kisses and hugs to both of you. Yours, P. Tchaikovsky