Letter 3287

Date	16/28 July 1887
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1849)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902), p. 174–176 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 147–150

Text

Russian text (original)

Аахен 16-го июля [18]87 Милый Модя! Так как сегодняшнее письмо будет трактовать больше всего о Н[иколае] Д[митриевиче], то я пишу его тебе, хотя очередь Панина. Начну с истории моего путешествия. Из Одессы я уезжал в самом убийственном состоянии духа; давно уже я не испытывал подобной щемящей и ужасной тоски. С Алёшей расставанье мне было невероятно тяжело. Ехать было удобно, но до самого Ахена я ни на один час не мог добиться одиночества и все должен был разговаривать, так что только по ночам я бывал настоящим Петей, а то все фальшивым. Впрочем, спутники до Вены, особенно один англичанин лет 22 (родившийся в Одессе), были очень симпатичны. В Подволочиске была масса неудач; во 1-х, у меня конфисковали 100 папирос и очень оскорбительно отнеслись ко мне; во 2-х, заставили отдать в багаж мой чемодан, бывший со мной, а в 3-х, когда я наконец уселся в вагон, имея спутником в от делении кроме двух одесситов какого-то ещё нового господина, то сей последний, едва мы тронулись, воскликнул: «Чайковский! ты ли это? неужели не узнаёшь меня?» — и он оказался тем самым Врангелем, которым ты когда-то напугал меня в Каменке. Ты можешь себе представить, каково мне было, при том состоянии духа, в коем я находился, беседовать на т ы с человеком, которого я не видал с 1859 г[ода] и с коим, кроме принадлежности к числу правоведов, у меня ничего нет общего. Он и в Вене хотел меня удержать при себе, но я обманул его и просто удрал, жажду я хоть на несколько часов одиночества. В Вене я пробыл с 7 ч[асов] утра до 4 дня; останавливался в «Goldenes Lamm», где прислуга меня узнала и где все по-старому, хотя прежний хозяин умер. В 4 часа я выехал с необыкновенно быстрым поездом (через Пассау, Регенсбург, Нюренберг, Майнц и Кельн). В Кельне я был уже на другой день утром, т. е. вчера, 15 числа, и остался там на несколько часов, чтобы отдохнуть от дороги, от беседы о политике с соседом венгерцем, просто замучившим меня своей болтовнёй, чтобы приготовиться посредством большой пешеходной прогулки к предстоявшим волнениям. Очень долго 2 раза был в Кельнском соборе, гулял по берегу Рейна, обедал отлично в ресторанчике и вечером в 6 ч[асов] выехал, и в 8 был в Ахене. Н[иколай] Д[митриевич], согласно моей телеграмме, ждал меня только сегодня утром. Приехавши в Neubad, я вызвал Сашу и вслед за тем услышал весёлый голос Н[иколая] Д[митриевича], догадавшегося:, что это я, так что не успел я услышать ответ Саши, как уже очутился рядом в комнате Н[иколая] Д[митриевича], сидевшего на диване и изъявившего невероятную радость при виде меня. Он плакал и целовал меня бесконечно; видно, что, хотя с ним Саша, но всё-таки ему недоставало близкого человека. Впечатление он на меня произвёл сразу очень утешительное. Тыне можешь себе и вообразить какая произошла в нем благоприятная перемена. Худоба, пожалуй, ещё больше, чем в мае в Петербурге, — но это уже худоба выздоравливающего человека. В голосе, в движениях, во взгляде, в каждой подробности видна бодрость и новый приток жизни. Он подробно рассказал мне все, что произошло. Из его рассказов и из рассказов Саши я узнал, что его первые телеграммы из Ахена об улучшении здоровья были все ложны и что никогда ему не было так плохо, как в первое время. К общей болезни присоединились новые мучительные Бобошки в виде нарывов, из которых один ему резали, причём он ужасно страдал, и тысяча других. Поту совсем не было, т. е. был по-прежнему только пот головы. Но когда Шустер (доктор) решился на героическое средство, т. е. на ванны в 40 градусов, то вдруг показался обильный пот на ногах, появились превосходный аппетит и сон, и все пошло лучше. Наговорившись с Н[иколаем] Д[митриевичем] вдоволь и уложивши его спать, мы пошли с Сашей ужинать, причём милый Саша выразил мне самым трогательным образом свою радость и благодарность за то, что я приехал. Видно было, что ему было страшно жутко одному и что мой приезд принёс ему большое облегчение от его забот и страхов. Сегодня утром я присутствовал при визите доктора Шустера, при вспрыскивании и перевязке огромной раны от прореза на нарыве, при постукивании и прощупыванье живота и Т.д. Отеки на ногах гораздо уже меньше; живот ещё велик, но мягче и каждый день понемножку убывает. Гораздо раньше конца докторского визита я вышел и стал ожидать Шустера, чтобы поговорить с ним наедине. С некоторым страхом я ожидал, что Шустер скажет мне, что всё-таки дело плохо. Каково же было моё удивление и радость, когда Шустер сказал мне: "Mais il est sauve, il est hors de danger et, а moins qu'une nouvelle complication quelconque n arrive, il est en pleine voie de guérison». Он рассказал мне, как в первое время считал его погибшим, как решился буквально варить его в серном кипятке и как после этого решительного средства все пошло лучше. И больной, и доктор, и Саша утверждают, что известие о моем приезде имело тоже хорошее влияние на ход болезни. Не знаю, хорошо ли из всего написанного мной явствует, в каком состоянии Н[иколай] Д[митриевич). Ещё раз вкратце опишу это состояние. Он страшно худ, особенно когда стоит, очень слаб, но ходить может; аппетит имеет от личный, спит хорошо; бобошек всяких в виде каких-то флуктуаций, из коих должны образоваться нарывы, ещё множество; живот и ноги всё-таки ещё толсты. Одним словом, это все ещё очень больной человек, — но тем не менее ты бы просто был поражён благоприятной переменой, совершившейся в нем. Он стал опять самим собою, а не той тенью, какою ты его видел в Петербурге. Расположение духа превосходное, и все прежние шуточки и штучки, коими и прежде он изъявлял хорошее расположение духа, на каждом шагу повторяются и теперь. Я забыл упомянуть, что моча отделяется все более и более обильно. Одним словом, теперь можно смело надеяться на полное выздоровление. Зовут обедать; допишу письмо потом. Удивительно, как я не умею складно и понятно рассказывать пописывать. Чувствую, что очень многое не досказано. После обеда (который состоялся в табль-доте, но за отдельным столиком, и был очень хорош) я немного погулял, а в 4 часа был у Н[иколая) Д[митриевича], который ожидал меня, чтобы ехать кататься. При катании бывает большое затруднение по поводу восхождения его на ступеньки ландо. Ходит он свободно, но восходить ещё решительна не может. Три человека должны подымать одну за другой его ноги. Обошлось благополучно. Катались мы более двух часов. Н[иколай]) Д[митриевич] нисколько не устал, наслаждался лесным воздухом, был удивительно весел, пил пиво из какого-то ресторанчика, ну, словом, я смотрел на него и удивлялся. Просто не верится, что это тот самый человек, который ещё недавно так метался и беспомощно сидел с выражением мертвеца. Совершилось поистине какое-то чудо, и все идёт до того хорошо, что даже страшно: а вдруг это все временное облегчение? Но доктор так убеждённо сказал мне сегодня: «il est suavé, — что я отгоняю от себя мысль о рецидиве. Аахен мне не противен—это все что я могу сказать покамест. Что здесь положительно гадко—это воздух, пропитанный какими-то буфетным и запахами, каким-то кардамоном и другими пряностями. Я не могу подумать без щемящей боли о Боржомском воздухе и вообще стараюсь не думать о Боржоме. На душе у меня здесь бесконечно легче, чем в дороге. Я сознаю, что мой приезд доставил Н[иколаю) Д[митриевичу] и Саше огромную радость и пользу. Н[иколай] Д[митриевич] ужасно страдал от одиночества, и в последнее время они с Сашей постоянно ссорились и раздражались друг на друга. Теперь они оба со смехом вспоминают о своих ссорах. Не знаю, что будет дальше; когда жизнь войдёт в свою колею, я опишу её подробно. Мои два платья стали так истасканы и так неприличны, а здесь так много франтоватых англичан и французов что я решился сегодня заказать себе новые платья. Работать мне здесь вряд ли придётся. А впрочем увидим. Целую тебя, Модичка, от всего сердца и всех вас, милых и дорогих, обнимаю крепко. Твой П. Чайковский Какой Толя милый! Я получил уже присланные им деньги, и весьма вовремя. Если он в Боржоме, немедленно передай. ему мои объятия. Видел сегодня во сне Тату. До свиданья.