Letter 3289
| Date | 19/31 July 1887 |
|---|---|
| Addressed to | Praskovya Tchaikovskaya |
| Where written | Aachen |
| Language | Russian |
| Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3277) |
| Publication | Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902)176 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 151–152 |
Text and Translation
| Russian text (original) |
English translation By Brett Langston |
19 июля Аахен Голубушка Паничка!
Начну с отчёта о положении Н[иколая] Дм[итриевича]. В последние 2 дня ему сравнительно стало гораздо хуже, и я трепещу при мысли, что начинается что-нибудь нехорошее. Главное, что вчера и сегодня он опять меньше делает пипи, — а в этом все спасение. Спит эти дни он скверно, аппетит хуже, раздражительность ужасная. Так как ему необходимо на кого-нибудь изливать свои припадки раздражительности, — то он постоянно теперь ссорится с Сашей. Моё присутствие и вмешательство очень много приносят пользы в этом случае. Доктор всё-таки очень доволен ходом болезни, да и я вижу, как живот и ноги постепенно делаются менее вздутыми. Недавно у него был нарыв, который пришлось прорезывать; теперь предстоит другой. Это его ужасно огорчает. Доктор думает, что ухудшение произошло от усиленного вспрыскивания меркурием, и на несколько дней он прекратил приёмы. Сегодня Н[иколай] Д[митриевич] очень жёлт, все время дремлет и имеет весьма жалкий вид. Я надеюсь, что мои страхи напрасны и что не сегодня завтра все пойдёт хорошо. Жизнь моя уже вошла в известную колею и я могу рассказать тебе порядок дня. Встаю в 7 часов; до 8 пью чай и читаю газеты. От 8 до 9 инструментую Моцартовскую сюиту. В 9 часов приходит Саша Легошин доложить, что можно сойти вниз. Схожу и сижу с Н[иколаем] Д[митриевичем] до 10 часов. В 10 ухожу на час погулять. В 11 часов возвращаюсь и, сидя у Н[иколая] Д[митриевича], пишу письма и понемножку беседую с больным. В 1 беру холодную серную ванну. В 1½ обед. Обед великолепный; я имею особый столик; продолжается он ужасно долго. В 3 часа только встают от стола; я ещё час гуляю. В 4 часа едем кататься, и прогулка длится два часа; иногда и больше. Во время катанья от времени до времени делаются остановки и Н[иколай] Д[митриевич] делает пипи. Это каждый раз целая история, необыкновенно сложная, и если встречается какое-нибудь препятствие, он ужасно раздражается. По возвращении сидим; иногда я ещё на полчаса ухожу гулять. В 8 часов подают чай с холодной говядиной в комнату Н[иколая] Д[митриевича]. После того обыкновенно приезжает доктор, и по его отъезде мы разговариваем, я делаю пасьянс и т. д. В 10 часов Н[иколай] Д[митриевич] идёт спать, а я иду наверх к себе и читаю или опять пишу письма. В 12 ложусь спать. Аахен в сущности очень антипатичен, и чем дальше, тем хуже; в нем нет решительно никакой прелести. Но что касается гостиницы, услуги, еды, порядка, чистоты, — то в этих отношениях превосходно. Я не скучаю, ибо решительно не имею времени скучать. Приходится исполнять бездну маленьких услуг и поручений для Н[иколая] Д[митриевича], и сознание громадной пользы, которую я приношу, мирит меня с Аахеном. О Боржоме стараюсь не думать, но всё-таки думаю ежеминутно. Целую твои ручки, крепко вас всех обнимаю. Вчера написал письмо Толе в Тифлис. Следующее письмо будет Коле, потом Моде. |
19 July Aachen Golubushka Panichka!
I shall start with an account of Nikolay Dmitryevich's condition. In the last 2 days he has become comparatively much worse, and I tremble at the thought that this is the start of something very bad. The main thing is that yesterday and today he has been doing less pee-pee — and in this all salvation lies. These last few days he has been sleeping badly, his appetite is worse, he is awfully irritable. Since he needs someone on whom to vent his bouts of irritability, he is now constantly arguing with Sasha. My presence and intervention are proving very helpful in this instance. The doctor is still very pleased with the course of the illness, and I see that the swelling in the stomach and legs is gradually lessening. He recently had an abscess that had to be drained; now he has to have another. This upsets him terribly. The doctor thinks that the worsening was due to the stronger mercury injection, and he has discontinued it for a few days. Today Nikolay Dmitryevich is very yellow, dozing all the time, and has a most pitiful appearance. I hope that my fears are in vain , and that if not today, then tomorrow everything will go well. My life has already lapsed into a certain routine, and I can describe the order of the day to you. I rise at 7 o'clock; I drink tea and read the newspapers until 8. From 8 until 9, I orchestrate the Mozart suite. A 9 o'clock Sasha Legoshin comes to announce that I can go downstairs. I go and sit with Nikolay Dmitryevich until 10 o'clock. At 10, I escape for an hour's walk. I return at 11 and, sitting with Nikolay Dmitryevich, I write letters and converse a little with the patient. At 1, I take a cold sulphur bath. Dinner is at 1.30. The dining is magnificent: I have a special little table; it lasts an awfully long time. We only just rise from the table at 3; I walk for another hour. At 4 o'clock we go for a drive, and the ride lasts two hours; sometimes more. During the ride, from time to time, we make stops, and Nikolay Dmitryevich does a pee-pee. This is a whole saga every time, an exceptionally complicated one, and if he encounters some sort of hindrance, he is awfully irritated. On our return, we sit; sometimes I go out for another half-hour walk. At 8 o'clock, tea with cold beef is served in Nikolay Dmitryevich's room. After that the doctor usually arrives, and after he leaves, we converse, I play patience, etc. At 10 o'clock Nikolay Dmitryevich goes to sleep, and I go upstairs to my room, and read or write letters again. I go to bed at 12. Aachen is essentially most disagreeable, and the longer it goes on, the worse it is; it has absolutely no charm whatsoever. But as for the hotel, the service, the food, the routine, the cleanliness — in these respects it is excellent. I am not bored, because I have absolutely no time to be bored. I have to perform a great many small services and errands for Nikolay Dmitryevich, and the knowledge of the enormous benefit that I bring reconciles me with Aachen. I try not to think about Borzhom, but then I still do so every minute. I kiss your hands, and hug you all tightly. Yesterday I wrote a letter to Tolya in Tiflis. |
