Letter 3300

Date	26 July/7 August 1887
Addressed to	Anna Merkling
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 231–232 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 165–166
Notes	Manuscript copy in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve

Text and Translation

Based on a handwritten copy in the Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve at Klin, which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

26 июля 1887 г[ода] Аахен, Aachen Голубушка Аня! Вероятно ты уже узнала от кого-нибудь, что я уже давно покинул Боржом и очутился в Ахене. Это произошло оттого, что бедный Н[иколай] Д[митриевич], попавший на чужбину в состоянии полумёртвого человека, неистово тосковал и страдал нравственно. Мне так было жаль его, что я телеграфировал ему, что готов приехать, если ему это приятно. Разумеется, ответ был такой, что «я своим приездом воскрешу его, что он будет считать дни и часы» и т. д., и т. д. Собрался и с сокрушением сердца уехал. Путешествие было очень долгое: около пяти суток на пароходе и три по железной дороге. Здесь я нахожусь уже скоро две недели. Я застал Н[иколая] Д[митриевича] в состоянии резкого улучшения. Горячие серные ванны произвели на него самое благодетельное и решительное действие, вода стала уменьшаться, явились силы и бодрость духа. К сожалению, теперь произошла задержка в виде целого ряда огромных флюктуаций (холодных нарывов), которые приходится резать и долго ждать заживление. Только когда раны заживут, можно будет снова начать ванны. В первый день по приезде моем доктор сказал мне, что Н[иколай] Д[митриевич] спасён и выздоровление несомненно. Теперь доктор что-то призадумывается, однако ж надежды не теряет. Ты бы ужаснулась худобе Н[иколая] Д[митриевича]. Уж, кажется, был страшно худ — но теперь это какая-то тень. И всё-таки сравнительно с тем, как я его видел в мае, у него в глазах больше жизни, голос нормальнее, минутами находит даже весёлость, сменяющаяся, впрочем, безнадёжным отчаяньем, слезами и т. д. Трудно сказать, чем все это кончится. По живём — увидим. Мне очень, очень тяжело было расстаться с Боржомом. Дорогой я страшно тосковал. Здесь приходится постоянно сидеть около Н[иколая] Д[митриевича], и хотя весёлого ничего нет, но сознание пользы, которую я приношу, мирит меня с пребыванием в скучном, безотрадном, несимпатичном Ахене. Радуюсь, что вы переехали и что Царское вам нравится. Радуюсь также, что на этот раз ты поступила как следует, т. е. не поцеремонилась со мной. Надеюсь, что и впредь будет так же. Голубушка Аня, мы скоро всё-таки увидимся, ибо приблизительно через месяц я уже буду или в Петербурге, или накануне прибытия в Петербург. Надеюсь, что Царское не помешает нам видеться часто. Будь здорова, душечка! Если напишешь, доставишь огромное удовольствие. Н[иколай] Д[митриевич] часто тебя вспоминает; он очень любит тебя и П[етра] Ив[ановича] и просил обоим Вам поклониться. Целую твои ручки, П[етру] И[вановичу], Люб[овь] Петр[овне] кланяюсь. П. Ч. Письмо твоё я получил только сегодня, оттого раньше и не писал. Ведь я не знал, как адресовать в Царское.

26 July 1887 Aachen Golubushka Anya! You will probably already have learned from someone that I left Borzhom ages ago, and found myself in Aachen. This came about because poor Nikolay Dmitryevich, who had come to a foreign land in the state of a man half dead, was frantically homesick and suffering mentally. I felt so sorry for him that I telegraphed him that I was prepared to come if that would please him. Naturally, the reply was that "my arrival will resurrect him, that he will be counting the days and hours", etc. etc. I mustered myself and left with a broken heart. The journey was very long: about five days on a ship and three on the railway. I've been here for almost two weeks. I found Nikolay Dmitryevich in a markedly improved state. Hot sulphur baths had had the most beneficial and decisive effect on him, the swelling began to reduce, he appeared stronger and more cheerful in spirit. Unfortunately there is now a setback in the form of a whole series of enormous fluctuations (cold abscesses) which must be excised, and take a long time to heal. Only once the wounds have healed can the baths resume. On the first day after my arrival, the doctor told me that Nikolay Dmitryevich had been saved and recovery was certain. Now the doctor is rather more circumspect, but he has not lost hope. You would be horrified by how thin Nikolay Dmitryevich is. He seemed terribly thin before — but now he's almost a shadow. All the same, compared to how I saw him in May, there is more life in his eyes, his voice is more normal, at times he even finds himself cheerful, which, however, gives way to hopeless despair, tears, etc. It's hard to say how it will all end. Let's carry on and see. It was very, very difficult for me to part ways with Borzhom. I was awfully miserable on the journey. Here I am obliged to sit beside Nikolay Dmitryevich constantly, and although there is nothing cheerful about this, the knowledge of the benefit that I bring reconciles me with my stay in tedious, joyless, disagreeable Aachen. I'm glad that you have moved and that you like Tsarskoye. I'm also glad that this time you behaved as you ought to, i.e. not standing on ceremony with me. I hope that it will be the same from now on. Golubushka Anya, we'll be seeing each other soon, because in approximately one month I shall either be in Petersburg, or about to arrive there. I hope that Tsarskoye will be no obstacle to us seeing each other often. Keep well, darling! It will give me great pleasure if you write. Nikolay Dmitryevich often remembers you; he loves you and Pyotr Ivanovich very much, and asks me to send his regards to you both. I kiss your hands, and bow to Pyotr Ivanovich and Lyubov Petrovna. P. T. I only received your letter today, which is why I didn't write earlier. After all, I didn't know how to address it to Tsarskoye.