Letter 3301

Date	27 July/8 August 1887
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1851)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 166–168

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

27 июля [18]87 Так как весь интерес моей теперешней жизни сосредоточен на Н[иколае] Д[митриевиче] и его болезни, то я решил с сегодняшнего дня начать вам писать в форме дневника. Ощущения, через которые я прохожу по поводу Н[иколая] Д[митриевича], так разнообразны, переходы от полного отчаяния к надежде, от страшной скуки и меланхолического настроения к весёлому так часты, что невозможно дать настоящего понятия о всем здесь происходящем, если писать не каждый день. Начну со вчерашнего дня. Как всегда, утром пришёл ко мне Саша и объявил, что Н[иколай] Д[митриевич] спал хорошо. Когда я сошёл вниз, я застал его пьющим кофе с таким бодрым лицом, с таким твёрдым, нормальным голосом, что если бы не страшная худоба и не все ещё толстый живот, можно бы (не глядя на него) вообразить себе, что он никогда и болен не был. Но тотчас после, того вдруг он пожелтел, покрылся потом и впал в состояние полного упадка сил и тоски; такой переход всегда с ним бывает в это время, после утреннего кофе. Я это объясняю пищеварительным процессом, при его слабости действующим на дух его удручающим образом. Посидевши, я пошёл на полчаса погулять и, когда пришёл, Н[иколай] Д[митриевич] уже был в ванне. Доктор решил начать горячие ванны, несмотря на две громадные раны от взрезанных нарывов; пусть, говорит, раны не так скоро заживут, лишь бы поскорее начать ванны, которые имели на него 3 недели тому назад столь благодетельное влияние. В 11½ ванна и следующая за ей перевязка совершились благополучно, и тотчас после того его уложили в постель, дали бульона, накрыли несколькими одеялами и периной и заставили потеть. Ванна была вчера не особенно горячая, и поэтому поту было не особенно много. В 12 часов он вышел в гостиную и лёг на свой диванчик (соломенный, чтобы не было жарко). Укладывание на диванчик целая история. Когда он опускается, нужно с двух сторон его держать под мышки; когда он сядет, нужно взять его обе ноги, и, поднявши, повернуть их параллельно к дивану, причём и весь корпус повёртывается. Потом ноги кладутся, а под голову, спину и бока укладывается целая система подушек. До часу я сидел рядом с ними читал (иногда я в это время кончаю инструментовку моцартовской сюиты). Он просматривал русские газеты и от времени до времени кашлял. Кашель у него постоянный и очень мучительный. Приблизительно через каждые полчаса он спрашивает Сашу или Пика и ему несут гуттаперчевый горшок, в который он делает пипи. Это сопровождается тоже разными усилиями и ухищрениями, ибо около известного места все у него в ранках и болит; каждый раз вынимают и вкладывают какую-то вату; иногда он от боли вскрикивает. Мочу немедленно измеряют, и смотря по тому, много или мало сделано, идут комментарии в том или другом смысле... Во 2-м часу я ушёл брать ванну; оттуда опять зашёл и нашёл Н[иколая] Д[митриевича] в дремоте. Пошёл обедать. Обедаю я не в той гостинице, в которой живу, а в другой того же хозяина. Обедаю за отдельным столиком рядом с большой столовой, в которой обедает публика. За это с меня берут дороже. Обед продолжается ужасно долго, но очень вкусен. Обыкновенно в 2¾ я выхожу (другие ещё сидят), иду пить кофе и час гуляю. Ровно в 4 часа я опять уже у Н[иколая] Д[митриевича]. Вчера он колебался — ехать кататься или нет, но по совету доктора решился поехать. Подали ландо. Н[иколая] Д[митриевича] с величайшим трудом усадили; усаживать его в ландо оттого трудно, что ходить он может, но восходить на ступеньки ландо решительно не может; поэтому каждую ногу нужно поднять и поставить, причём Пик из ландо протягивает руки и держит его; наконец его вваливают, поднимают, укладывают подушки и усаживают. Я сажусь рядом, Саша напротив, Пик накозлы. Катаемся мы все в то же место, т. е. в лесок очень миленький, напоминающий Россию и удобный в том отношении, что никогда народу нет, и поэтому процедура с пипи возможна. Вчера Н[иколай] Д[митриевич] во время прогулки был весел в одном месте, не доезжая леска, мы долго смотрели на немцев, стрелявших в цель луком. К концу прогулки Н[иколай] Д(митриевич] начал жаловаться на усталость. По возвращении он лёг на свой соломенный диван в сильном изнеможении и в самом мрачном состоянии духа. Я сидел и читал. Он немножко подремал. Проснувшись, начал говорить про болезнь, про медленность улучшения, про свою усталость от всей этой шестимесячной возни. Потом несколько времени молчал и вдруг начал плакать; мало-помалу плач превратился в истерические рыдания, причём он просил меня подойти и с какой-то страстью выражал мне свою любовь и благодарность за то, что я приехал. Сцена эта подействовала на меня ужасно тяжело, и я с трудом удерживался от слез. Впрочем, здесь я должен заметить, что хотя мне ужасно жаль Н[иколая] Д[митриевича] когда он ропщет на судьбу и плачет, но гораздо более жаль, когда он покоряется и смиренно, безропотно переносит всю эту невыносимо скучную канитель леченья. Я удивляюсь ему. На его месте я бы давно потерял всякую надежду и умер бы от истощения. Как всегда бывает после слез, Н[иколай] Д[митриевич] вдруг перешёл в совершенно противоположное настроение; сделался очень весел, полон надежды, шутлив и необыкновенно ласков не только ко мне и к Саше, но и к Пику, на которого он почти постоянно сердится, как на Васю в Петербурге. В 8 ч[асов] подали холодную говядину мне и яичницу ему. Я пил при этом чай, а Н[иколай] Д[митриевич] пиво, которое он теперь страшно любит. Остальной вечер был весёлый. Когда доктор пришёл, он удивился бодрому и хорошему выражению лица у Н[иколая] Д[митриевича]. Играли в рамс, и доктор принимал в игре участие. Этот доктор Шустер один из самых милых евреев, которых я знал. Мне ужасно нравится участие, нежность, с которой он относится к больному. В 10½ мы разошлись. Я написал дневник, почитал и в 12 лёг спать при открытых окнах. Сегодняшний день опишу завтра. Целую вас всех, милые и дорогие. П. Чайковский

27 July 1887 Since all the interest of my present life is focussed on Nikolay Dmitryevich and his illness, I have decided from today to start writing to you in the form of a diary. The sensations I experience in relation Nikolay Dmitryevich are so varied, transitions from complete despair to hope, from terrible misery and melancholic moods to cheerfulness are so frequent that it's impossible to give a true idea of everything that happens here without writing every day. I shall start from yesterday. As always, Sasha came to me in the morning and announced that Nikolay Dmitryevich had slept well. When I came down, I found him drinking coffee with such a cheerful face, with such a firm, normal voice, that if it were not for his terrible thinness and yet enlarged stomach, one could (without looking at him) imagine that he had never been ill. But immediately afterwards, he suddenly turned yellow, became covered in perspiration and fell into a state of complete exhaustion and melancholy; such a transition always happens to him at this time, following his morning coffee. I attribute this to the digestive process, which, given his weakness, has a depressing effect on his spirit. After sitting for a while, I went for a half-hour walk, and when I came back, Nikolay Dmitryevich was already in the bath. The doctor has decided to resume the hot baths, despite the two enormous wounds from the excised abscesses; let the wounds not heal so quickly, he says, if only to start the baths, which had such a beneficial effect on him 3 weeks ago, as soon as possible. At 11.30 the bath and subsequent dressing were accomplished successfully, and immediately after that he was put to bed, given broth, covered with several blankets and an eiderdown, and made to perspire. Yesterday the bath wasn't particularly hot, and so there wasn't much perspiration. At 12 o'clock he went into the living room and lay down on his little divan (made of straw, so it wouldn't be too hot). Lying down on the divan is a whole saga in itself. When lying him down, you need to hold him under the armpits on both sides; once he is sitting down, you need to take both his legs and, lifting them, turn them parallel to the sofa, thereby turning the whole body. Then the legs are placed, and a whole system of pillows is placed under the head, back and sides. I sat beside him until one o'clock reading (sometimes at this time I finish the orchestration of the Mozart suite). He skimmed through the Russian newspapers, coughing from time to time. His cough was constant and very painful. Approximately every half an hour he asks for Sasha or Pick, and they bring him a gutta-percha pot, which he wees into. This is also accompanied by various straining and contortions, because around a certain place everything is sore and hurts; each time they take it out and insert some cotton wool; sometimes he cries out in pain. The urine is immediately measured, and depending on how much or little has been done, comments are made one way or another... At 2 o'clock I went to take a bath; I came back from there to find Nikolay Dmitryevich dozing. I went off to have dinner. I don't dine in the hotel where I live, but in another belonging to the same owner. I have dinner at a separate table next to the large dining room where the public dines. They charge me more for this. Dinner lasts an awfully long time, but is very tasty. I usually leave at 2.45 (while the others are still eating), go to drink coffee and walk for an hour. At 4 o'clock precisely I am back with Nikolay Dmitryevich again. Yesterday he was wavering over whether to go for a drive or not, but on the doctor's advice he decided to go. The landau was brought. Nikolay Dmitryevich was seated with the greatest difficulty; it was hard to seat him in the landau, because although he could walk, he was absolutely unable to climb the steps of the landau; therefore, each leg must be lifted and placed, with Pick holding out his arm from the landau and holding him; finally he is rolled in, lifted, cushions are placed, and he is seated. I sit beside him, Sasha opposite, Pick on the box. We always drive to the same place, i.e. to a very nice little wood, reminiscent of Russia, and convenient in the respect that there are never any people, and therefore the procedure with weeing is possible. Yesterday, during Nikolay Dmitryevich's drive, there was one place before the forest where we stopped and stared for ages at Germans shooting at a target with a bow. Towards the end of the drive, Nikolay Dmitryevich began to complain of fatigue. Upon returning, he lay down on his straw divan, extremely exhausted and in the most gloomy spirits. I sat and read. He dozed off a little. On awakening, he started talking about his illness, about the slowness of his improvement, about his weariness from this whole six-month rigmarole. Then he was silent for a time, and suddenly started to cry; little by little, the crying turned into hysterical sobbing, and he asked me to come to him, and with some passion expressed his love and gratitude to me for coming. This scene affected me terribly, and I had difficulty holding back tears. However, here I should remark that although I feel awfully sorry for Nikolay Dmitryevich when he bemoans his fate and cries, I feel far sorrier when he submits, and humbly and meekly endures all this unbearably tedious rigmarole of treatment. I am surprised at him. In his place I would have lost all hope ages ago and expired from exhaustion. As always happens after tears, Nikolay Dmitryevich abruptly switched to the completely opposite mood; he became very cheerful, full of hope, playful, and exceptionally affectionate not only to me and Sasha, but also to Pick, with whom is almost constantly angry, as with Vasya in Petersburg. At 8 o'clock, they served me cold beef and him scrambled eggs. I drank tea, while Nikolay Dmitryevich had beer, of which he is now terribly fond. The rest of the evening was cheerful. When the doctor arrived, he was surprised by the fine and cheerful expression on Nikolay Dmitryevich's face. We were playing rams, and the doctor took part in the game. This doctor Schuster is one of the nicest Jews I have ever known. I'm awfully pleased by his participation, and the tenderness with which he treats the patient. At 10.30 we parted ways. I wrote my diary, read, and at 12 went to bed with the windows open. Tomorrow I'll describe today. Kisses to you all, my dear ones. P. Tchaikovsky