Letter 385

Date	9/21 January 1875
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1088)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 1 (1900), p. 455 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 213–214 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 95 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том V (1959), p. 389-390 (abridged) П. И. Чайковский. Забытое и новое (1995), p. 122 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 93 (English translation; abridged) Tchaikovsky and his world (1998), p. 60–61

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Alexander Poznansky

9 января 1875 г[ода] Может быть, я и напутал, но мне кажется, что ты мне не отвечал на письмо, в котором я просил тебя уведомить о твоих служебных обстоятельствах. Я тоже всё эти дни часто думал о тебе. Терпеть не могу праздники. В будни работаешь в указанное время и всё идёт гладко, как машина; в праздники перо валится из рук, хочется побыть с близкими людьми, отвести с ними душу, и тут-то является сознание (хотя и преувеличенное) сиротства и одиночества. Но в самом деле я в Москве живу, собственно говоря, немножко сиротой. На праздниках на меня даже по этому случаю сильная хандра напала. У Давыдовых скучно; с консерваторскими приятелями и их жёнами я-таки не особенно близок. Словом, очень мне хотелось в Питер, — да денег мало было. Кроме того, что никого здесь нет, кого бы я мог в настоящем смысле слова назвать другом (хотя бы таким, как был для меня Ларош или как теперь Кондратьев), но я ещё находился под сильным впечатлением удара, нанесённого моему авторскому самолюбию, и не кем иным, как Рубинштейн[ом]. Он под пьяную руку любит говорить, что питает ко мне нежную страсть, но в трезвом состоянии умеет раздражить меня до слез и бессонницы. При личном свидании я расскажу тебе, как было дело. Да и Губерт твой тоже обозлил меня по тому же поводу. Эти господа никак не могут отвыкнуть смотреть на меня, как на начинающего, нуждающегося в их советах, строгих замечаниях и решительных приговорах. Дело идёт о фортепианном концерте, который я целые два месяца писал с большим трудом и стараниями; но это несчастное произведение не удостоилось чести понравиться г.г. Рубинштейну и Губерту, которые выразили свою не апробацию очень недружеским, обидным способом. Если принять в соображение, что они считаются моими друзьями и что во всей Москве нет никого, кто бы мог с любовью и вниманием отнестись к моему сочинению, то ты поймёшь, что мне было очень тяжело. Удивительное дело! Разные Кюи, Стасовы и Co., хоть иногда и пакостят мне, но при случае дают чувствовать что интересуются мной гораздо больше моих так называемых друзей. Кюи недавно написал мне очень милое письмо. Сегодня я получил письмо от Корсакова, которое меня очень тронуло. Я очень, очень одинок здесь, и если 6 не постоянная работа, я бы просто ударился в меланхолию. Да и то правда, что проклятая бугромания образует между мной и большинством людей непроходимую бездну. Она сообщает моему характеру отчуждённость, страх людей, робость, неумеренную застенчивость, недоверчивость, словом, тысячу свойств, от которых я всё больше становлюсь нелюдимом. Представь, что я теперь часто и подолгу останавливаюсь на мысли о монастыре или чем-нибудь подобном. Пожалуйста, не вообрази, что я чувствую себя н физически скверно. Здоров совершенно, сплю хорошо, ем ещё лучше, — а так рассиментальничался по поводу твоего письма. Отчего ты думаешь, что я усомнюсь в достоинствах Утина. Я его не знаю, но уже потому, что ты с ним близок, он мне нравится. Крепко тебя целую. П. Чайковский Бедный Велинский. Ты слышал, что он умер?

9 January 1875 Maybe I'm confused, but it seems to me that you didn't respond to the letter where I asked you to let me know of your work circumstances. I also think of you quite often these days. I cannot bear holidays. On normal days, you work at a specified time and everything runs smoothly, like a machine; on holidays, the pen falls out of your hand, you want to be with those close to you and unburden your heart to them, and right then comes the awareness (exaggerated though it may be) that you are an orphan and alone. But strictly speaking, I do indeed live in Moscow rather as an orphan. Over the holidays, a great depression fell upon me because of this. It is dull at the Davydovs' , and I'm not especially close to my colleagues from the Conservatory and their wives. In short, I wanted very much to be in Petersburg — but I had little money. And besides the fact that there's no-one here whom I might call a friend in the true sense of the word (such as Laroche was for me at one time, or Kondratyev is now), I still found myself reeling from a strong blow that had been dealt to my composer's pride, and by none other than Rubinstein. When he's drunk he likes to say that he feels a sweet passion for me, but when sober he knows how to irritate me to tears and sleeplessness. I shall tell you in person what happened. And what is more, your Hubert also angered me for the same reason. These gentlemen cannot get out of the habit of seeing me as a beginner in need of their advice, harsh comments and decisive judgements. The matter concerned my piano concerto, which I'd been labouring over for two whole months; but this unfortunate composition was not favoured with the honour of being liked by Messrs Rubinstein and Hubert, who expressed their disapprobation in a very unfriendly, offensive manner. If you take into consideration that they are supposed to be my friends, and that in the whole of Moscow there is no-one who may treat my work with love and attention, you'll understand that this was very hard for me. It's an astonishing thing that all these various Cuis, Stasovs and Co., who sometimes behave nastily to me, can often make me feel that they're much more interested in me than my so-called friends. Cui recently wrote me a very charming letter. Today I received a letter from Korsakov which touched me very much. I am very, very lonely here, and if it were not for working constantly I should simply give myself over to melancholy. It's also true that my damned homosexuality creates an unbridgeable chasm between me and most people. It imparts to my character an estrangement, a fear of people, immoderate timidity, distrustfulness, in short, a thousand qualities whereby I am growing more and more unsociable. Just imagine, I now dwell frequently and at length on the idea of a monastery or something of the sort. Please, don't imagine that I'm physically unwell. I am quite well, sleep well, and eat even better — this is just a maudlin mood in response to your letter. Why do you think that I doubt Utin's virtues? I don't know him, but I already like him because you are close to him. I kiss you warmly. P. Tchaikovsky. Poor Velinsky ! Have you heard that he died?