Letter 787

Tchaikovsky Research
Date 14/26 March 1878
Addressed to Nadezhda von Meck
Where written Clarens
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3140)
Publication Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 132–134 (abridged)
П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 258–261
П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 173–175
To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 217–219 (English translation; abridged)

Text

Russian text
(original)
Clarens
26/14 м[арта] 1878

Сейчас прочёл газету и нахожусь под тяжёлым впечатлением прочитанного. Нет почти никакого сомнения, что война будет. Это ужасно! Мне кажется, что теперь, когда я не буду отвлечён собственным личным горем от общего, я буду гораздо болезненнее, живее чувствовать раны, наносимые нашей родине. Я не сомневаюсь, что в конце концов Россия и вообще славянский мир возьмёт своё хотя бы уж потому, что на нашей стороне правда, честность, истина, тогда как на стороне наших врагов, т. е. англичан, — исключительно купеческие расчёты, эгоизм, бессердечие. Господи, как глубоко я ненавижу это омерзительное отродие, особенно после книг Jaсоlliоt, который разоблачил всю неимоверную подлость английской администрации в Индии. Но я рад, что во время войны буду находиться в России. Много неприятных минут пришлось мне вынести на чужбине, видя то злорадство, с которым принимались везде известия о наших малейших неудачах, и, наоборот, злобу, когда на нашей стороне была победа. Но если Ваше предположение провести зиму или часть зимы в Италии осуществится, то Вашему патриотическому сердцу придётся подчас сильно страдать, мой друг! Авось минует нас чаша сия! Мне весьма приятно было найти в Вашем письме новое доказательство умственного родства моего с Вами. Ваше мнение о нашем верховном правительстве буквально сходится с моим. Я, как и Вы, большой сторонник нашей династии, люблю государя всем сердцем, питаю большую симпатию к наследнику, — и, как Вы, сокрушаюсь об образе правления, от которого и происходят все слабости, все тёмные стороны нашего политического развития. Не входя в особенные подробности, упомяну о финансах. До какой степени очевидно, что, если бы наши финансы находились под контролем народного представительства, — кредит России не мог бы стоять так низко на европейских рынках! Какие бы крупные шаги сделало народное обучение, если бы мы сами могли вмешиваться в эти вопрос! Как бы оживилась Россия, если б государь закончил своё удивительное царствование дарованием нам политических прав! Пусть не говорят, что мы не дозрели до конституционных форм. Ведь говорили же, что мы и для новых судов не дозрели. Когда вводились новые суды, как часто слышались сетованья, что у нас нет ни прокуроров, ни адвокатов! Однако ж и то и другое оказалось. Найдутся и депутаты, найдутся и избиратели.

Вообще у нас на всякий спрос могут явиться подходящие люди, — за одним только исключением. Я говорю здесь о моей специальности. Оттого ли, что Консерватория (Московская) несколько насильственно всажена в московскую почву деспотической рукой Рубинштейна, оттого ли, что теория музыки вообще не приходится под склад русской головы, — но только ничего нет труднее, как найти преподавателя теории. Я упоминаю об этом по тому поводу, — что как я ни низко ценю свои преподавательские способности, как я ни ненавижу свою педагогическую деятельность, — но я всё-таки нужен Консерватории. Если б я покинул своё профессорство, то решительно некого было бы взять на моё место. И вот почему я считаю своим долгом оставаться в Консерватории до тех пор, пока я не получу убеждения, что с моим исчезновением она ровно не теряет ничего. Все это я говорю Вам оттого, дорогая моя, что в последнее время я много и много думал о том, нельзя ли мне как-нибудь сбыть с плеч эту тяжёлую обузу. Особенно теперь, после годичного отдыха, куда как тяжело покажется мне моё профессорство! Я Вам не могу дать и приблизительного понятия о том, до чего эта деятельность тошна для человека, не имеющего к ней призвания. Ещё когда я сижу в классах мужских, я, по крайней мере, имею перед собой массу очень неразвитых юношей, — но всё-таки будущих музыкантов по ремеслу, будущих скрипачей, валторнистов, учителей и т. д. Как ни трудно им 12 лет сряду вбивать в голову, что трезвучие состоит из терции и квинты, — но тут, по крайней мере, я чувствую, что внушаю им сведения, для них необходимые. Тут я делаю дело. Но женские классы? Боже мой, что это такое? Из 60 или 70 барышень, обучающихся у меня гармонии, 4 — много 5 таких, из которых выйдут действительные музыкантши. Все остальные поступили в Консерваторию от нечего делать или же с целями, не имеющими с музыкой ничего общего. И никак нельзя сказать, чтоб они были непонятливее, ленивее юношей. Скорее наоборот. В женщинах больше добросовестности, больше старания, даже больше понятливости. Они скорее осваиваются с новым правилом, — но все это только до некоторой степени. Как только приходится правила применять не механически, а по собственной инициативе, — все эти барышни, быть может, одушевлённые очень хорошими намерениями, но по большей части совершенно бездарные, — становятся невыносимы. Иногда я теряю с ними всякое терпение, теряю способность понимать, что кругом меня делается, и впадаю в припадок невыразимой злобы и на них и в особенности на себя. Мне кажется, что другой, более терпеливый, мог бы добиться лучших результатов. А главное, меня приводит в отчаяние то, что все это ни к чему, все это пустая комедия. Какую массу консерватористок мне приходилось обучать теории музыки, и какое ничтожное число между ними явилось в Консерваторию с серьёзными целями! Как мало из них таких, для которых стоило убиваться, сердиться, стараться, из кожи лезть, для которых моё преподавание имело сколько-нибудь серьёзное значение. Много других неприятных сторон имеет моё профессорство.

И тем не менее, я должен, я обязан продолжать тянуть эту лямку.

Меня очень обрадовало все, что Вы мне пишете о сочувствии ко мне учеников. Мне всегда кажется, что все они должны ненавидеть меня за мою раздражительность, переходящую иногда за пределы приличия, за мои распекания и вечное недовольство. Очень приятно иметь доказательство противоположного. Вы спрашиваете меня, дорогая моя, о Толиной элоквенции. Я никогда его не слышал на суде. Говорят, что речь его плавная, последовательная и приятная благодаря симпатичности голоса. Вообще он пользуется хорошей репутацией, и карьера его упрочена. Мягкость его характера, доброта сердца, скромность, простота заслуживают ему общую любовь и начальников и подчинённых.

Ваше предположение, что я дока по части юриспруденции, есть, к сожалению, заблуждение. Хотя я вышел из Училища по первому разряду, — но в наше время так учили, что наука выветривалась из головы тотчас после выпуска. Только потом, на службе и частными занятиями можно было как следует выучиться. А у меня вследствие музыкальных занятий испарилось уже давно то немногое, что я вынес из Училища. Не беспокойтесь за своих правоведов; теперь там давно уже другие порядки и более серьёзное ведение дела. В моё же время Училище правоведения давало только скороспелых юристов-чиновников, лишённых всякой научной подготовки. Благотворное влияние правоведов прежнего типа сказалось только тем, что в мир сутяжничества и взяточничества они вносили понятия о честности и неподкупности.

Концерт мой идёт хорошо. Я уже дошёл до финала, и скоро он будет готов. Скоро опять буду писать. До свиданья, дорогой друг.

Бесконечно преданный,

П. Чайковский

Сегодня зима в буквальном смысле слова. Снег лежал целый день. Дует холодный ветер.