Letter 791

Date	16/28 March–18/30 March 1878
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1162)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 393 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 157 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 183–184 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 154–155 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Clarens Четверг, 28/16 марта 1878. Дни становятся так однообразны, что трудно вести дневник. Писал концерт и окончил его вчерне. После обеда ходили все в Chauderon. От выпавшего снега такая невылазная грязь, что едва с трудом добрались до половины дороги. Погода продолжает быть мерзкой. Вечером написал письмо Н[адежде] Ф[иларетовне], в котором старался раскрыть ей красоты музыки Моцарта, которых оно не понимает. Пятница 29/17. Хороший, довольно ещё холодный, но светлый солнечный день. Начал переписку концерта. После обеда Котек получил письмо от Малоземовой, из которого я узнал, что «Франческа» имела успех и что её хорошо играли. Это меня очень порадовало. Надеюсь, что оно это не выдумала ради того, чтобы мне удовольствие доставить. Вечером мы в последний раз ужинали с загадочными полурусскими дамами. Сегодня они уехали. Теперь мы будем обедать только с одной посторонней, а именно с немкой, чопорной, уродливой, старой и глухой. Она вчера за обедам стала по-немецки разговаривать с Модестом. Я терпел, терпел и, наконец, разразился таким смехам, который чуть-чуть не перешёл в истерику. К счастью, немка не обиделась. Модест, разговаривающий по-немецки, — это самый забавный фарс, какой себе можно представить. Суббота 30/18 м[арта]. Погода опять подлая. Это становится просто невыносимо. Я спал довольно хорошо, но долго не мог заснуть, ибо вчера вечером на ночь прочёл газету, из коей усмотрел, что война неизбежна. Ужас как это меня огорчает. По крайней мере та хорошо, что я буду теперь в России и что не придётся испытывать то, что мы с тобой терпели, когда венецианские газетчики кричали: «Vittoria di Turchi». Утром переписывал концерт. После обеда ходил гулять под проливным дождём. Получил письмо от Н[адежды] Ф[иларетовны]. Она стала теперь писать не только много, как и прежде, но и часто. Не знаю, говорил ли я тебе, что в одном из своих писем оно предлагает мне говорить ей ты. Я ответил уклончиво. В 6 часов все трое ходили в ванну. Я сегодня в самом неписальном расположении духа. Должно быть, раскис от тёплой ванны, но всё-таки хочу докончить листочек и для этого определю тебе своё общее состояние. Во мне не осталась никаких следа в болезненного состояния души. Я сделался совершенно таким, каким был да катастрофы. На самую катастрофу привык смотреть как на проявление сумасшествия, мании. О будущем вообще думаю без всякого страха; но в близком будущем, т. е. в Каменке, не предвижу ничего приятного. С несравненно большим удовольствием я бы поехал в Глебова, куда меня очень зовут, и даже к Кондратьеву. Меня радует только свидание с тобой, на которое я крепко надеюсь. Прости за неинтересное письмо. Целую крепко. Твой П. Чайковский

Clarens Thursday, 28/16 March 1878. The days have become so monotonous that it's hard to keep a diary. I wrote the concerto and finished it in rough. After lunch we all walked to Chauderon. The fallen snow had turned so slushy that we barely made it half-way. The weather continues to be atrocious. In the evening I wrote a letter to Nadezhda Filaretovna, in which I attempted to reveal to her the beauty of Mozart's music, which she doesn't understand. Friday 29/17. A fine day, still quite cold, but bright and sunny. I started writing out the concerto. After lunch, Kotek received a letter from Malozemova, from which I learned that "Francesca" had been successful and it that it was played well. This cheered me up very much. I hope she didn't make this up just to please me. In the evening we had dinner for the last time with the mysterious half-Russian ladies. They left today. Now we have just one stranger at dinner, namely a German woman — prim, ugly, old and deaf. At dinner yesterday she struck up a conversation with Modest in German. I endured and endured it, and finally burst into such laughter that it bordered on hysterics. Fortunately, the German lady wasn't offended. Modest speaking German is the most hilarious farce imaginable. Saturday 30/18 March. The weather is foul again. It's becoming simply unbearable. I slept quite well, but couldn't fall asleep for ages because last night I read the evening paper, from which I saw that war was inevitable. It's awful how this upsets me. At least one good thing is that I'll be in Russia now, and won't have to experience what you and I endured when the Venetian newspaper seller shouted: "Vittoria di Turchi". I wrote out the concerto in the morning. After lunch I went for a walk in the pouring rain. I received a letter from Nadezhda Filaretovna. She's now begun to write not only as much as before, but also more often. I don't know if I told you that in one of my letters she suggested that I address her with the informal you. I answered evasively. At 6 o'clock all three of us went to the bath house. Today I'm really not in the mood for writing. I must be drooping after the warm bath, but I want to finish the piece of paper all the same, and for this I'll tell you my general condition. No trace whatsoever remains in me of that painful state of mind. I'm now exactly the same as I was before the catastrophe. I've become used to viewing the catastrophe itself as a manifestation of madness, of mania. In general I don't fear for the future; but in the near future, i.e. at Kamenka, I don't foresee anything pleasant. It would give me incomparably greater pleasure to go to Glebovo, where they're urging me to come, or even to Kondratyev's. The only thing that cheers me up is the meeting with you, which I firmly hope for. Sorry for the uninteresting letter. I kiss you hard. Yours P. Tchaikovsky