Letter 850

Date	6/18 June 1878
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Nizy
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2941)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 355–357 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 355–357 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 293–296 To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 283–286 (English translation)

Text

Russian text (original)

Низы. Харьковск[ой] губ[ернии] Сумского уезда 6 июня 1878 г[ода] Расскажу Вам вкратце, милый, дорогой мой друг, все, что было в Москве. Я ехал из Браилова в очень тяжёлом и грустном состоянии духа. Предстоявшее в Москве дело, ожидавшее меня свидание со многими лицами, из коих некоторые мне несимпатичны, а между тем по обстоятельствам приходится обращаться дружески, шум и духота города и, наконец, сожаление о Браилове, — все это меня очень расстраивало, пугало и тревожило. Меня встретил брат Анатолий. Я был поражён его бледностью, усталым и болезненным видом. Итак, первое впечатление было грустное. Оказалось, что брат (очень нервный от природы), страшно себя истомил во время последних месяцев своею неудачною страстью к А. В. [Панаевой], а также непомерной работой как в суде, так и по одному частному делу. Он взялся быть комиссионером какого-то инженера Фалмцена, посулившего ему золотые горы. Ему приходилось работать за двух в суде, ибо он взял на себя дела одного больного товарища, да ещё, вдобавок, хлопотать по делам своего инженера. Все это, в соединении с неудачами сердечного дела, истомило его до последней степени. Я остановился в гостинице Мамонтова, так как в Консерватории все уже заперто, а у Рубинштейна, предлагавшего мне жить с братом у него, мне не понравилось. На другой день утром Рубинштейн праздновал день своего рождения, и я у него завтракал. Пришлось встретиться с большим количеством людей, на разные лады ахавших и удивлявшихся моей особе. Я был всем этим взволнован до крайности, тем более, что в 5 часов мне предстоял разговор с секретарём Консистории. Секретарь этот ожидал нас, так как брат ещё накануне ездил в Консисторию, и тот сам предложил ему свидание вне своего места служения. Вот что нужно для развода: 1) прежде всего требуется разыграние одной очень тяжёлой, цинически грязной, хотя и коротенькой сцены, о подробностях которой писать Вам неудобно. 2) Один из свидетелей должен написать известной особе письмо с изложением подробностей сцены. 3) Известная особа подаёт просьбу к архиерею о расторжении брака. 4) Недели через две обоим супругам из Консистор и выдаётся указ. 5) С этим указом оба супруга должны явиться к приходскому священнику и подвергнуться его увещанию. 6) Через неопределённое число дней и недель после получения из Синода разрешения на начатие дела. Консистория вызывает обоих супругов и свидетелей на суд по форме. Так называется процедура допрашиванья супругов и свидетелей. 7) Через несколько времени супруги опять вызываются для прочтения показаний и подписи под протоколом. 8) Наконец потом, опять чрез неопределённый срок, супруги вызываются для объявления им решения. Кроме того, есть ещё несколько формальностей. Теперь, чтобы объяснить Вам, к какому я пришёл решению, нужно ещё сказать следующее. Известная особа в письме, где она изъявляет согласие на развод, написала мне целый ряд феноменальных глупостей, из коих я усматриваю, что она совершенно не понимает, в чем дело. Она принимает на себя роль несчастной жертвы, насильно доведённой до согласия. Между тем, во все время ведения дела она должна принять совершенно противоположную роль, т. е. в Консистории она должна быть обвинительницей, желающей во что бы то ни стало расторгнуть брак. Малейшая неточность в роли может повести к очень плачевным результатам. Итак, необходимо в точности предупредить её, в чем будет состоять роль, нужно ей объяснить, что разные формальности суть именно формальности, и только когда получится полное убеждение в том, что она поняла своё дело, можно приступить к процедуре. А так как известная особа обнаружила совершенно непостижимое отсутствие понимания, то требуется, чтобы прежде всего кто-нибудь взялся подробно и точно научить её, что она должна говорить и как в каком случае держать себя. Итак: нужно время, нужно жить все лето в Москве. Узнав это, я тотчас же решил отложить дело до моего окончательного возвращения в Москву осенью. Нет сил жить среди этой ужасной духоты, с совершенно расстроенным братом, который и меня не согласился бы ни за что покинуть и оставаться не должен в Москве ни единого дня. Ему нужно скорей, как можно скорей в деревню, на покой, на отдых, — а отпуск его продолжится всего до 20 июля. Ещё если б я мог в точности знать, в какие сроки будут совершаться все выше исчисленные мною фазисы дела, я бы, может быть, решился остаться в Москве, — но ввиду этой неопределённости, этой неизвестности проживать в городе летом, испытывать несколько месяцев сряду все, что я едва мог вынести в течение двух суток, — на это у меня не хватило решимости. Я решился ехать. Раз принявши это решение, я, тем не менее, сделал все возможное, чтобы время не пропало даром. А так как прежде всего нужно предпринять трудную задачу обучить известную особу её роли, то я послал отыскать её, не для того, чтобы с ней видеться лично (это невозможно, да и было бы бесполезно), а чтобы поручить кому-нибудь из приятелей переговоры с ней. Оказалось, что её отыскать довольно трудно. Свою квартиру она переменила, на новой дворник сказал, что она уехала на неопределённое время куда-то на дачу; у её знакомых, через которых прежде происходили наши письменные сношения, сказали, что местопребывание её неизвестно. Нарочно ли она скрывается, случайно ли это, — не могу решить. Юргенсон был так обязателен, что взял на себя работу подготавливания её. Ему объяснено во всей подробности, в чем состоит процедура дела, и он с величайшей готовностью согласился на переговоры с ней. А покамест он займётся отыскиванием её. Как отвратительна, как цинична откровенность, с которой чиновник консистории говорил со мной о деле, — об этом Вы не можете себе составить и приблизительного понятия. Консистория есть ещё совершенно живой остаток древнего сутяжничества. Все делается за взятки, традиция взяток до того ещё крепка в этом мирке, что они нисколько не стыдятся прямо назначать сумму, которая требуется. Для каждого шага в деле имеется своя такса, и каждая взятка тотчас же делится между чиновниками, писцами и попом-увещателем. Простите, друг мой, что я не писал Вам в Петербург. Во-первых, я боялся, что письмо не застанет Вас; во-вторых, Вы не можете себе представить, что за ад было это трёхдневное пребывание в Москве. Оно показалось мне тремя столетиями. Когда я сел в вагон, то почувствовал такое облегчение, такое блаженство, как будто меня выпустили из смрадной, тесной тюрьмы. Сюда мы попали вследствие усиленной просьбы хозяина моего, некоего г. Кондратьева, моего старого и хорошего друга, у которого в прежнее время я гостил каждое лето. Здесь я написал всего «Вакулу» и много других вещей. Мы останемся у него 3 дня и в конце недели поедем в Каменку; по всей вероятности, попасём туда как раз в то время, когда Вы будете уже в милом Браилове. Кланяйтесь каждой травке и каждой песчинке этого чудного места. Никогда не забуду я незабвенных 14 дней, проведённых в Браилове! Здесь хорошо, в особенности потому, что в саду течет милая речка Псел. Но лес далеко. Будьте здоровы, мой милый и добрый друг. Буду ждать Вашего письма в Каменке. Ваш, П. Чайковский