Letter 994
| Date | 30 November/12 December–1/13 December 1878 |
|---|---|
| Addressed to | Nadezhda von Meck |
| Where written | Florence |
| Language | Russian |
| Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2906) |
| Publication | П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 515–517 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 497–499 To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 395–396 (English translation; abridged) |
Text
| Russian text (original) |
Четверг, вечером Я очень рад, милый друг мой, что Вы несколько продлите своё пребывание здесь. Если позволите, и я останусь у Вас в гостях до дня Вашего отъезда. Я решился прямо отсюда поехать в Париж, во-первых, чтобы добыть то, что мне нужно, дабы приступить к опере, а во-вторых, чтобы послушать музыки. Если я найду возможным устроиться там в какой-нибудь тихой квартирке (а не в гостинице), то, может быть, проведу там недели три или около этого. Если же нет, — то вероятнее всего отправлюсь оттуда в Clarens, а в самом начале весны в Россию. Что в Париже, как и во всяком большом городе, где нет ни родных, ни знакомых, можно работать, это я знаю по опыту, потому что в 1868 году я провёл там три месяца и написал за это время большую часть моей первой оперы. О Пахульском я уже писал Вам, но ещё скажу, что успех, с которым он исполнил необыкновенно трудную задачу, свидетельствует о весьма замечательном инстинктивном понимании музыкальной формы. Вы не поверите, до чего молодые люди, проведшие два или три года на гармонических и контрапунктических упражнениях, затрудняются, когда им в первый раз приходится думать уже не об одновременных комбинациях звуков, а об взаимном отношении тем и симметрическом их расположении. Прилежные, но мало способные ученики встречают тут камень преткновения. Тут уж нельзя взять одним умом и прилежанием, — тут необходимо чутье. И у кого его нет, тот дальше бесцельного и бесплодного, хотя для техники необходимого переливания из пустого в порожнее, которым занимаются в классах гармонии и контрапункта, не пойдёт. Для меня теперь несомненно, что Пахульский писать может. Внесёт ли он в своё творчество что-нибудь своё, — это другой вопрос, на который теперь ещё ответить нельзя. Это покажет время. Рискуя быть обвинённым в упорстве, я всё-таки возвращусь к Lalo. Мне очень хочется опровергнуть Ваш аргумент в пользу того места, о котором мы спорим. Если б концерт был написан с аккомпанементом фортепиано, то Вы до некоторой степени были бы правы. Звук ф[орте]п[ьяно] в сравнении с оркестром, так сказать, мертворождённый, и если для ф[орте]п[ьяно] написана целая нота, то, конечно, в конце такта о ней сохраняется лишь воспоминание. В оркестре не то. В то время когда г. Сарразат будет выделывать свою трель на lа, оркестр будет держать целую ноту sоl ♯, причём этот последний будет в конце так же реален, как и в начале, в противоположность ф[орте]п[ьяно]. Впрочем, замечу, что я нападаю не на самую комбинацию этих двух звуков; если порыться, то можно найти тысячу примеров, где она встретится, не оскорбив слуха, а на то, что диссонанс этот не имеет никакого разрешения. Диссонанс есть величайшая сила музыки: если б не было его, то музыка обречена была бы только на изображение вечного блаженства, тогда как нам всего дороже в музыке её способность выражать наши страсти, наши муки. Консонирующие сочетания бессильны, когда нужно тронуть, потрясти, взволновать, и поэтому диссонанс имеет капитальное значение, но нужно пользоваться им с уменьем, вкусом и искусством. Когда мы спорим о чем-нибудь музыкальном, ради Бога, не думайте, дорогой друг, что я становлюсь на пьедестал патентованного артиста и могу только вещать, не унижаясь до выслушиванья мнений антагониста. Я, конечно, не нахожу удовольствия слушать нахальную и невежественную болтовню о музыке людей, отрицающих в своей слепоте все, что выше их понимания, и решивших раз навсегда, что все, что не Оффенбах, есть учёная музыка, результат математических выкладок. Но спорить и толковать с Вами, т. е. с личностью, не только дорогой для меня по своим человеческим качествам, но по родственности наших музыкальных натур, — мне в высшей степени приятно. Кроме того, скажу Вам, что я совсем не такой поклонник непогрешимости музыкантов-специалистов. Они очень часто односторонни: их знание часто парализует их чуткость: следя за техникой, они часто упускают из виду самую сущность музыки. Такой любитель, как Вы, т. е. одарённый необычайною чуткостью и пониманием, есть собеседник, вполне достойный всякого самого тонкого и учёного музыканта. Поэтому, дорогая моя, никогда не стесняйтесь говорить мне все, что Вам вздумается, о музыке. Вы никогда не можете произнести какого-нибудь оскорбительного для моего профессорского достоинства суждения. Многие Ваши музыкальные характеристики замечательны, оригинальны и интересны. Напр[имер], скажу Вам, что никто так верно не определял, как Вы, музыкальную личность Антона Рубинштейна. Присяжные критики, вроде Лароша, поют ему вечный хвалебный гимн и никогда не указывают его настоящего места среди сочинителей. Очень часто мы с Вами не сходились во мнениях, напр[имер]], хотя бы о Моцарте. Но что же из этого следует? Есть множество очень авторитетных музыкантов по ремеслу, разделяющих Ваш взгляд на Моцарта! Очень благодарен Вам за «Русский архив». Я не откажусь от «Русского вестника» и других свободных журнальных книжек. Благодарю Вас за материалы для чтения, мой бесконечно заботливый друг. С собою у меня, кроме «Жизни животных» Брэма, ничего нет, но какая славная эта книга Брэма! Я ужасно большой любитель животных и вчера с величайшим восторгом прочёл его статью о собаках. Ваш П. Чайковский Пятница утром С огромным наслаждением читаю письма Екатерины. Что за умная, пленительная женщина! Болтая так весело с Гриммом, она в то же время держала в страхе всю Европу. Будьте здоровы! |
