Letter 1256

Date	15/27 August 1879
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Simaki
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1559)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 301–302 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 611–613 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 321–322

Text

Russian text (original)

Симаки 15 авг[уста] Начну это письмо с убийственно грустного известия. Николая Львовича больше нет на свете! Он умер 11 числа в 10 ч[асов] 50 м[инут] утра. Вот немногие подробности, сообщённые Кондратьевым. Все последнее время он постепенно ослабевал, и чем делалось ему хуже, тем больше и исключителынее он говорил о своей поездке в Москву. Отъезд был назначен на 8 число, и все было уложено. Но шёл сильный дождь, и он решился ещё подождать; 9[-го] тоже шёл дождь;10[-го] он был так слаб, что не мог говорить, и Кондратьев ежеминутно ожидал его смерти. 11-го Н[иколай] Д[митриевич] пошёл к больному в 10 час[ов] и застал его в отчаянном положении. Последние слова, слышанные от него Н[иколаем] Дм[итриевичем], были следующие: «именем бога пошли ко мне Григория!». Оказалось, что он уже знал Григория, и тот все не шёл. Н[иколай] Дм[итриевич] пошёл писать мне письмо с изложением хода болезни, как вдруг его прервал Саша, пришедший сказать, что Н[иколай] Л[ьвович] кончается. Кондратьев побежал туда и застал его последние минуты. Он умер без страданий, тихо. Оказалось, что вслед за Н[иколаем] Д[митриевичем] к умиравшему пришёл Григорий. Н[иколай] Л[ьвович] велел ему поднять себя, и едва его подняли, как он стол умирать. Слава Богу, что он, по-видимому, до самого конца не подозревал близости смерти. Он сказал Н[иколаю] Д[митриевичу] при начале его последнего посещения: «сегодня в 2 часа, Бог даст, я уеду!» Следовательно он упорно, до самого конца продолжал то отрицание смерти, которое составляло столь характеристическую черту его. Я тебе не буду описывать, как сильно я огорчён. Большое счастье для меня, что в последние 2 года я немножко отвык от него. Будь я все это время по-прежнему прикован к Москве, смерть эта потрясла бы меня гораздо глубже; как бы то ни было, — но никогда я не примирюсь с мыслью, что Н[иколая] Л[ьвовича] нет на свете. Москва стала мне ненавистна. Воспоминание о том огромном участии, которое он принимал во всем ходе моей московской жизни, как ножом режет моё сердце. Положительно можно сказать, что он один делал мне жизнь в Москве сносною и возможною. Он обладал удивительным свойством примирять с жизнью; его присутствие и его сообщество было мне всегда ничем незаменимым развлечением, успокоением и утешением. Какое дело до того, что он был ничтожен в смысле нравственной и умственной силы? Он был всегда и всем приятен, и это заменяло ему большой ум и большие дарования. Ну да ты лучше, чем кто-либо, ценил способность Н[иколая] Л[ьвовича] услаждать жизнь. Я продолжаю чувствовать себя здесь отлично и быть довольным как нельзя более всей моей чудной обстановкой, но, разумеется, мысль о Н[иколае] Л[ьвовиче] отравляет все мои удовольствия. Но, во всяком случае, я не уеду, пока не окончу всей моей работы, а работать осталась ещё недели полторы или две. Отсюда я поеду к тебе, но, может быть, заеду в Низы. Когда всё это решится, я тебя извещу. Отчего, Модя, ты мне не пишешь? Я беспокоюсь. Целую тебя крепко. Твой П. Чайковский