Letter 904

Date	29 August/10 September 1878
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kiev
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1506)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 201–203 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 441–442 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 380-381 (abridged) П. И. Чайковский. Забытое и новое (1995), p. 121 (extract)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Киев 29-го августа Грандотель Вчера, уезжая из Вербовки, я получил твоё письма, Модя. Нечего и говорить, что оно меня, и без того расстроенного, расстроило ещё больше. Во-первых, я не мог усмотреть из твоего письма, прошла у тебя жаба или нет; в полном ты выздоровлении или нет? Во-вторых, твои отношения к Конради, все вообще тяжёлые и дурные стороны твоего положения, совершенное бессилие помочь тебе и вывести тебя из него — все это меня крайне волнует и огорчает. Но когда уж пойдёт на неприятности, — то их, как известно, целый ряд. В Фастове я взял газету («Новое время») и нашёл в ней московский фельетон, посвящённый грязной, подлой, мерзкой и полной клевет Филиппике против Консерватории. Лично про меня там почти ничего нет и даже упоминается, что я занимаюсь одной музыкой, не принимая участия в интригах и дрязгах. Но в одном месте статьи толкуется про амуры профессоров с девицами и в конце её прибавляется: «есть в Консерватории ещё амуры другого рода, но о них, по весьма понятной причине, я говорить не буду» и т. д. Понятно, на что это намёк. Итак, тот дамоклов меч в виде газетной инсинуации, которого я боюсь больше всего в мире, опять хватил меня по шее. Положим, что лично до меня инсинуация на сей раз не касается, но тем хуже. Моя бугрская репутация падает на всю Консерваторию, и от этого мне ещё стыднее, ещё тяжелее. Я геройски и философски выдержал этот неожиданный пассаж, продолжал до Киева толковать с Левой о чернозёме и т. п., но в душе у меня скребли кошки. В Киеве новый сюрприз! Мы опоздали всего на полчаса, но поезд в Курск уже ушёл. Мне так хотелось ехать; двигаться, — не тут-то было. Приходится сутки прождать в Киеве, огорчить Анатолия, который будет меня ждать в четверг, тогда как я приеду в пятницу. Вдобавок беспутный Толя, как видно из письма Папаши, переменил квартиру, — но адрес его мне неизвестен. Попробую телеграфировать Папаше. Теперь я воротился от Мих[аила] Вас[ильевича], у которого был с Левой и коего не застали. Сижу дома и пишу тебе. Ещё в Фастове, с газетой в руках, я решил, что так дальше продолжаться не будет, т. е. что я должен бросить свою профессуру. Я бы это сейчас сделал, т. е. вовсе не поехал бы в Москву, — но квартира нанята, в Консерватории на меня рассчитывают и; т. д. Ну, словом, я решился выдержать до декабря, затем на праздники уехать в Каменку и оттуда написать, что я болен, разумеется, предварив по секрету Рубинштейна, чтобы он исках другого профессора. Итак, vive la liberté et surtout vive Надежда Филаретовна. Нет никакого сомнения, что она апробует моё решение, — следовательно, я могу вести усладительную скитальческую жизнь, то в Каменке и Вербовке, то в Петербурге с Вами, то за границей. Après tout, все к лучшему, и в настоящую минуту я совершенно успокоился насчёт всяких газет. Одно только мне нужно для дальнейшего спокойствия — это чтобы ты и Толя были довольны своим положением. Но как это сделать? Приезжай, ради Бога, скорее в Москву, смерть хочется отвести с тобой душу. Теперь я пойду в баню, в 5 часа в обед, а вечерам мы будем с Левой в опере; дают «Аиду». Я не могу говорить в коротеньком письме о твоих делах. В голове моей роится масса мыслей по поводу тебя, на высказать их мне трудно, ибо я устал с дороги и нахожусь в несколько раздражённом состоянии. Одно только покамест скажу: ради Бога, пиши свою повесть. Только труд, и именно художественный труд, может отвлечь мысли от misères de la vie humaine. Вместе с тем он даст тебе самостоятельность. Конради (т. е. я говорю о родителях, а не об Коле) сделаются для тебя второстепенным обстоятельством, когда ты будешь не только Колиным воспитателем, на и писателем-художником. А покамест плюнь на них. Я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что, во 1-х), нельзя на них плевать, когда поневоле ежедневно с ними сталкиваешься, а во. 2-х), что писать тебе некогда, ибо ты целый день занят с Колей. Но всё-таки пиши, пиши и пиши. Я бы мог привести тебе себя в пример. Я имел по 6 часов в день убийственных, раздражающих занятий в Консерватории, жил с Рубинштейном, которого образ жизни был мне помехой, жил с ним рядом с Консерваторией, из которой постоянно неслись мешающие сочинению звуки этюдов и гамм, — и, несмотря на это, всё-таки писал. Правда, что занятия с Колей всё-таки тяжелее уроков теории, — но, всё-таки, пиши. А покамест целую тебя, мой милый, дорогой Модя. В сущности все трын-трава, когда есть люди, которых любишь, как я люблю тебя или как ты меня (извини за самоуверенность). Пиши мне в Москву, в Консерваторию. Целую. Здоров ли ты? Твой, П. Чайковский

Kiev 29th August Grand Hotel Yesterday, as I was leaving Verbovka, I received your letter, Modya. Needless to say, being already upset, it upset me even more. Firstly, I could not discern from your letter whether your quinsy had passed or not, or whether or not you were fully recovered? Secondly, your relations with Konradi, all the difficult and rotten aspects of your situation in general, the absolute powerlessness to help you out of it — all this worries and upsets me in the extreme. But when it comes to unpleasantness — then, as we know, they come in a whole series. In Fastov I picked up a newspaper ("New Time") and found its Moscow column devoted to Fillipika's dirty, vile, lousy and totally libellous rants against the Conservatory. There is almost nothing about me personally, and it is even mentioned that I am engaged in music alone, without participating in the intrigues and squabbles. But one place in the article talks about the amours of professors with girls, and at the end it adds: "there are other sorts of amours at the Conservatory, but of which for a very obvious reason I shall not speak", etc. It is clear what this is hinting at. So, that sword of Damocles in the form of a newspaper insinuation, which I fear more than anything in the world, has again struck me on the neck. Granted, the insinuation doesn't concern me personally on this occasion, but that is worse. My reputation for buggery is falling on the whole Conservatory, and this makes it even more shameful, even more difficult for me. I heroically and philosophically bore this unexpected passage, and continued to talk with Lyova about black soil and such like until Kiev, but my soul was being clawed at by cats. In Kiev there was a fresh surprise! We were only half an hour late, but the train to Kursk had already gone. I wanted so much to go, to move on — but it wasn't to be. I have to wait overnight in Kiev, to the irritation of Anatoly, who'll be waiting for me on Thursday, when I'm arriving on Friday. Moreover, the dissolute Tolya, as is clear from Papasha's letter, has changed his apartment — but his address is unknown to me. I'll try telegraphing Papasha. I've now returned from Mikhail Vasilyevich's, where I went with Lyova, and whom we did not find. I am sitting at home and writing to you, Back in Fastov, with the newspaper in my hands, I decided that this would not continue any longer, i.e. that I must give up my professorship. I would do so at once, i.e. not go to Moscow at all, but the apartment is rented, the Conservatory is counting on me, etc. Well, in short, I've decided to stick it out until December, then go to Kamenka for the holidays, and from there to write that I was ill, of course, having secretly forewarned Rubinstein, so that he could look for another professor. Therefore, vive la liberté et surtout vive Nadezhda Filaretovna. There is no doubt whatsoever that she will approve of my decision — therefore, I can lead a pleasantly itinerant life, sometimes in Kamenka and Verbovka, sometimes in Petersburg with you, sometimes abroad. Après tout, it's all for the best, and at the present moment I am completely at peace regarding all the newspapers. There is only one thing I need for further peace of mind — that you and Tolya are content with your circumstances. But how to do this? For God's sake, come quickly to Moscow, I'm dying to bring you with me. Now I'm going to the bathhouse, dinner is at 5, and in the evening I'm going to the opera with Lyova; they're giving "Aida"'. I cannot speak about your affairs in a short letter. A mass of thoughts about you are swarming around my head, but it's difficult for me to express them, because I'm tired form the journey and find myself in a somewhat irritable state. For now I'll say just one thing: for God's sake, write your story. Only work, and artistic work in particular, can dispel thoughts of misères de la vie humaine. At the same time, it will give you independence. The Konradis (i.e. I'm speaking about the parents, not about Kolya), will become a secondary circumstance for you, when you will not be merely Kolya's tutor, but also a writer and artist. Spit on them for now. I know what you will say. You'll say that, 1) you cannot spit on them when you're confronted with them every day, and 2) that you have no time to write, because your whole day is taken up with Kolya. But all the same, just write, write and write. I could give you myself as an example. I had six hours a day of mortifying, exasperating lessons at the Conservatory, lived with Rubinstein, whose way of life was a hindrance to me, lived with him next to the Conservatory, from which there were constant sounds of etudes and scales, interfering with my composing — and, despite all this, I still wrote. It's true that lessons with Kolya are still harder than theory lessons — but, just write, all the same. In the meantime, I kiss you, my dear, good Modya. In essence, it's all fine when there are people you love, as I love you or you love me (pardon my hubris). Write to me in Moscow, at the Conservatory. Kisses. Are you well? Yours, P. Tchaikovsky