Letter 904

Tchaikovsky Research
Date 29 August/10 September 1878
Addressed to Modest Tchaikovsky
Where written Kiev
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1506)
Publication Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 201–203 (abridged)
П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 441–442 (abridged)
П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 380-381 (abridged)
П. И. Чайковский. Забытое и новое (1995), p. 121 (extract)

Text

Russian text
(original)
Киев
29-го августа

Грандотель

Вчера, уезжая из Вербовки, я получил твоё письма, Модя. Нечего и говорить, что оно меня, и без того расстроенного, расстроило ещё больше. Во-первых, я не мог усмотреть из твоего письма, прошла у тебя жаба или нет; в полном ты выздоровлении или нет? Во-вторых, твои отношения к Конради, все вообще тяжёлые и дурные стороны твоего положения, совершенное бессилие помочь тебе и вывести тебя из него — все это меня; крайне волнует и огорчает. Но когда уж пойдёт на неприятности, — то их, как известно, целый ряд. В Фастове я взял газету («Новое время») и нашёл в ней московский фельетон, посвящённый грязной, подлой, мерзкой и полной клевет Филиппике против Консерватории. Лично про меня там почти ничего нет и даже упоминается, что я занимаюсь одной музыкой, не принимая участия в интригах и дрязгах. Но в одном месте статьи толкуется про амуры профессоров с девицами и в конце её прибавляется: «есть в Консерватории ещё амуры другого рода, но о них, по весьма понятной причине, я говорить не буду» и т. д. Понятно, на что это намёк. Итак, тот дамоклов меч в виде газетной инсинуации, которого я боюсь больше всего в мире, опять хватил меня по шее. Положим, что лично до меня инсинуация на сей раз не касается, но тем хуже. Моя бугрская репутация падает на всю Консерваторию, и от этого мне ещё стыднее, ещё тяжелее. Я геройски и философски выдержал этот неожиданный пассаж, продолжал до Киева толковать с Левой о чернозёме и т. п., но в душе у меня скребли кошки. В Киеве новый сюрприз! Мы опоздали всего на полчаса, но поезд в Курск уже ушёл. Мне так хотелось ехать; двигаться, — не тут-то было. Приходится сутки прождать в Киеве, огорчить Анатолия, который будет меня ждать в четверг, тогда как я приеду в пятницу. Вдобавок беспутный Толя, как видно из письма Папаши, переменил квартиру, — но адрес его мне неизвестен. Попробую телеграфировать Папаше.

Теперь я воротился от Мих[аила] Вас[ильевича], у которого был с Левой и коего не застали. Сижу дома и пишу тебе. Ещё в Фастове, с газетой в руках, я решил, что так дальше продолжаться не будет, т. е. что я должен бросить свою профессуру. Я бы это сейчас сделал, т. е. новее не поехал бы в Москву, — но квартира нанята, в Консерватории на меня рассчитывают и; т. д. Ну, словом, я решился выдержать до декабря, затем на праздники уехать в Каменку и оттуда написать, что я болен, разумеется, предварив по секрету Рубинштейна, чтобы он исках другого профессора. Итак, vive la liberté et surtout vive Надежда Филаретовна. Нет никакого сомнения, что она опробует моё решение, — следовательно, я могу вести усладительную скитальческую жизнь, то в Каменке и Вербовке, то в Петербурге с Вами, то за границей. Après tout, все к лучшему, и в настоящую минуту я совершенно успокоился насчёт всяких газет. Одно только мне нужно для дальнейшего спокойствия — это чтобы ты и Толя были довольны своим положением. Но как это сделать? Приезжай, ради Бога, скорее в Москву, смерть хочется отвести с тобой душу. Теперь я пойду в баню, в 5 часа в обед, а вечерам мы будем с Левой в опере; дают «Аиду».

Я не могу говорить в коротеньком письме о твоих делах. В голове моей роится масса мыслей по поводу тебя, на высказать их мне трудно, ибо я устал с дороги и нахожусь в несколько раздражённом состоянии. Одно только пока мест скажу: ради Бога, пиши свою повесть. Только труд, и именно художественный труд, может отвлечь мысли от misères de la vie humaine. Вместе с тем он даст тебе самостоятельность. Конради (т. е. я говорю о родителях, а не об Коле) сделаются для тебя второстепенным обстоятельством, когда ты будешь не только Колиным воспитателем, на и писателем-художником. А покамест плюнь на них. Я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что, во 1-х), нельзя на них плевать, когда поневоле ежедневно с ними сталкиваешься, а во. 2-х), что писать тебе некогда, ибо ты целый день занят с Колей. Но всё-таки пиши, пиши и пиши. Я бы мог привести тебе себя в пример. Я имел по 6 часов в день убийственных, раздражающих занятий в Консерватории, жил с Рубинштейном, которого образ жизни был мне помехой, жил с ним рядом с Консерваторией, из которой постоянно неслись мешающие сочинению звуки этюдов и гамм, — и, несмотря на это, всё-таки писал. Правда, что занятия с Колей всё-таки тяжелее уроков теории, — но, всё-таки, пиши.

А покамест целую тебя, мой милый, дорогой Модя. В сущности все трын-трава, когда есть люди, которых любишь, как я люблю тебя или как ты меня (извини за самоуверенность). Пиши мне в Москву, в Консерваторию.

Целую. Здоров ли ты?

Твой, П. Чайковский